Пожалейте читателя. Как писать хорошо - Курт Воннегут Страница 21

Позже он заметил об этом:

Я пытался писать, но выходила полнейшая чушь. Я не улавливал чего-то самого главного [125] [126].

Он обнаружил, что написание романа «сродни приключению» [127]. Вначале он не думал, что в процессе писания придется выворачивать себе нутро. Во всяком случае так он сам утверждает.

~

К тому времени, когда Воннегут придумал Боконона и боконизм в «Колыбели для кошки», он наверняка заподозрил, что время расплаты пришло, ибо вложил в уста Боконона следующий перл мудрости:

Предложение неожиданных путешествий есть урок танцев, преподанных Богом [128].

И вообще книга начинается с отсылки к библейскому Ионе:

Можете звать меня Ионой. Родители меня так назвали, вернее, чуть не назвали. Они меня назвали Джоном.

Иона-Джон – будь я Сэмом, я все равно был бы Ионой, и не потому, что мне всегда сопутствовало несчастье, а потому, что меня неизменно куда-то заносило – в определенные места, в определенное время, кто или что – не знаю.

‹…› Когда я был гораздо моложе, я начал собирать материалы для книги под названием «День, когда настал конец света».

Книга была задумана документальная.

Была она задумана как отчет о том, что делали выдающиеся американцы в тот день, когда сбросили первую атомную бомбу на Хиросиму в Японии.

Эта книга была задумана как книга христианская. Тогда я был христианином [129].

Собственно говоря, повествователь (Джон) так никогда и не напишет эту книгу. Вместо этого с ним много что происходит. (Упомянем лишь, что он делается боконистом.) Много что произошло и с Куртом Воннегутом на его пути к написанию «Бойни номер пять» – и происходит со всяким писателем, пока он пляшет под музыку своего собственного, особенного материала.

~

В Библиотеке имени Лилли при Университете штата Индиана, где хранятся многие рукописи Воннегута, я разыскала кое-что из того, что он называл полнейшей чушью. Было очень трогательно держать в руках столько страниц, явно свидетельствующих о том, как усердно Воннегут пытался составить связное повествование – то таким путем, то эдаким. Это, можно сказать, прямо-таки надрывало сердце.

Он пробовал разные названия: «Пленные», «Мы в плену», «Катящиеся ночные горшки и пылающие детские коляски», «Кальвадос». Есть тут и заглавие «Бойня номер пять» с подзаголовком «Комедия манер» [130].

Он примерял разных главных героев: Майлоса Вернона, архитектора, живущего на мысе Код; Билли Пилигрима, торговца «понтиаками», живущего на Среднем Западе; Дэвида Максуона, сына священника-унитариста; он пытался рассказывать эту историю от лица неизвестного.

Он пытался по-разному подходить к одним и тем же событиям, ситуациям, людям. Они появляются и в окончательном варианте книги, но в многочисленных черновиках он работает с ними иначе.

Попутно он делал заметки. На семинаре он рассказывал нам, что когда-то выстраивал цветными карандашами подробные сюжетные схемы на огромных листах бумаги и кнопками прикреплял их к стенам своего рабочего кабинета. Он описывает этот процесс в первой главе «Бойни номер пять» [131].

Он пробовал использовать визуальные методы подачи. В одном черновике, набросанном в хронологическом порядке развития событий, он печатал строчки и буквы всё теснее и теснее – по мере того, как история близилась к моменту, когда на Дрезден сбросили зажигательные бомбы. Когда повествование дошло до дня этой бомбардировки (13 февраля 1945 г.), текст уже представлял собой сплошную черноту [132].

Написать фрагмент о Дрездене (на 6000 слов).

Возьмите двадцатиоднолетнего парня, который видел в своей жизни только Индианаполис, Луисвилл, Цинциннати да Чикаго и больше почти ничего, и по-быстрому отправьте его в Европу, и пускай он одну ночку проведет в военном лагере во французских лесах, а потом пару дней пробудет на передовой, так и не увидав никакого Парижа, он будет участвовать в заведомо проигрышном бою, его возьмут в плен, отправят в Дрезден, на работы, чтобы он не зря ел свой хлеб, – вот это и будет тот парень, каким я был когда-то, и этот парень попал в первый старинный и прекрасный город, какой ему доводилось видеть в жизни.

А поскольку мой отец был архитектор…

Каким же образом Курт Воннегут все-таки сумел прорваться к «Бойне номер пять» в ее окончательном варианте? Банальный ответ: он стал достаточно зрелым в смысле возраста, достаточно дистанцировался от самих событий, приобрел достаточно опыта как писатель. А дальше в дело вступило счастливое сочетание Судьбы и Обязательств.

Он получил работу преподавателя в той самой Писательской мастерской Айовского университета (в 1965–1967 гг.). Он попал в сообщество писателей – с соответствующей атмосферой, с вечными разговорами на профессиональные темы. Он стал получать стабильный заработок. И он решил проявить упорство и все-таки написать свою книгу о войне, не пожалев на это усилий.

В те бурные дни (тут и рост Движения за гражданские права [133], и война во Вьетнаме, и всплеск «контркультуры»…) активно обсуждалось – помимо всего прочего – соотношение формы и содержания литературных текстов. Над этим прямо-таки ломали копья, что отлично понимали участники мастерской. Трумен Капоте и Том Вулф перевернули вверх тормашками понятие объективности в журналистике. Джон Барт (однажды замечательно представивший свою работу в Айовском университете), Хорхе Луис Борхес (посетивший университет в качестве приглашенного лектора), Роберт Кувер (его взяли преподавать после ухода Курта) [134] и Хулио Кортасар – называю лишь некоторых – вовсю наслаждались играми с формой, разрушая всевозможные устоявшиеся литературные конвенции. Критики вовсю группировали их, приклеивали им ярлыки. Тогда-то и расцвели эти понятия – новая журналистика, магический реализм, метапроза. Роберт Скоулз, критик, преподававший в Айовском университете, написал программную работу «Выдумщики» – о новых течениях в художественной прозе. К «выдумщикам» он отнес и Курта Воннегута.