Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех - Франко Нембрини Страница 22

Итак, первые три песни образуют некое единство, их назначение — пояснить нам: начните с серьезной и честной позиции в жизни, потому что без этой честности невозможно стать зрелым, невозможно начать путь. И вновь это увещевание: «Здесь страх не должен подавать совета» [72], решайся, потому что мы добрались до того места, о котором я рассказывал тебе, там ты увидишь, «как томятся тени (то есть про́клятые), / Свет разума утратив навсегда». В данном случае свет, благо — это объект стремления, то благо, которого желал интеллект, разум, желало сердце; про́клятые навсегда утратили благо, которое является объектом желания нашего разума, то, к чему он не устает стремиться.

Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений, И обернув ко мне спокойный лик, Он ввел меня в таинственные сени.

Какая нежность, какое воспитание, какое милосердие. «Дав руку мне», — Вергилий должен протянуть Данте руку, поскольку тот теряется в столь запутанной ситуации. Вергилий протягивает ему руку и улыбается. Так поступает мама с ребенком: они спускаются в погреб, ребенок боится… Что ему помогает преодолеть страх? То, что он чувствует сильную руку отца или матери. Это как раз те люди, которые помогают побеждать в жизни. Впечатляет, что путь может начаться таким образом: рука, берущая руку Данте, как рука мамы, берущей за руку своего ребенка: «Не бойся, я с тобой». Разве не так поступают родители? Как ребенку стать взрослым, как не бояться жизни? Он не боится жизни, потому что рядом с ним есть взрослый, который не боится жизни и который может, улыбаясь и глядя ребенку в глаза, сказать: «Не бойся, я здесь».

Так и Данте начинает свое путешествие, как ребенок, нуждающийся во взрослом, в учителе, который повторяет ему: «Не бойся». Чтобы не бояться, нужно чувствовать, что твою руку держит другой, видеть улыбку другого, видеть его уверенность.

Там вздохи, плач и исступленный крик Во тьме беззвездной были так велики, Что поначалу я в слезах поник. Обрывки всех наречий, ропот дикий, Слова, в которых боль, и гнев, и страх, Плесканье рук, и жалобы, и всклики Сливались в гул, без времени, в веках, Кружащийся во мгле неозаренной, Как бурным вихрем возмущенный прах.

Данте входит, но там темнота, он ничего не может разглядеть, в этой темноте словно бушует песчаная буря, он слышит сильный шум ветра, и в нем — проклятия на незнакомых ему языках, но он различает, что крики полны гнева, злобы и богохульства.

И я, с главою, ужасом стесненной: «Чей это крик? — едва спросить посмел. — Какой толпы, страданьем побежденной?»

Что происходит? Кто они? Зачем столько боли? Почему они прокляты?

И вождь в ответ: То горестный удел Тех жалких душ, что прожили, не зная Ни славы, ни позора смертных дел.

Здесь вновь возникает тема трусости. Третья песнь описывает удел нерадивых: жестокое, безжалостное наказание. Это одна из самых жестких страниц во всей поэме. Эта песнь о тех, кто не решает, не выбирает, не встает ни на чью сторону, о тех, «…что прожили, не зная / Ни славы, ни позора смертных дел», о тех, о ком нельзя сказать ни плохо, ни хорошо, о тех, о ком ничего нельзя сказать! Пресные люди, которые ничего не знают. О таких людях Иоанн Богослов говорит: «Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3: 16).

И с ними ангелов дурная стая, Что, не восстав, была и неверна Всевышнему, средину соблюдая.

Вместе с людьми там находятся те ангелы, которые сказали о восстании Люцифера: «Посмотрим, если победит Люцифер, мы пойдем с ним, а если победит другой, тогда мы встанем на его сторону. Останемся в стороне, посмотрим, как все закончится, а потом, возможно, и примкнем к кому-нибудь».

Их свергло небо, не терпя пятна

[не может быть на Небе тот, кто не стяжал

никакой добродетели, не сделал ничего доброго, ничего хорошего…].

И пропасть Ада их не принимает, Иначе возгордилась бы вина.

Они действительно хуже всех. Они не могут быть в раю, потому что не сделали ничего хорошего. Возможно, они даже удивились, когда апостол Петр обратился к ним со словами: «Нет, вы не можете войти сюда». Они, наверное, даже возмутились: «Но что плохого я сделал? Я не крал, не убивал, я не… я не…» Вот именно — ничего не сделал. Ты не жил. Как часто я слышал: «Мне не нужно ходить в церковь, мне и так хорошо, я не делаю ничего плохого…» Но быть христианином не означает не делать ничего плохого, быть христианином — значит выбрать, определиться, как и Христос, который присоединился к нам. Его выбор — быть с нами. Правильнее было бы не задавать вопрос: «Что здесь плохого или хорошего?» — а спрашивать: «Каково то добро, которое ты, даже среди тысячи предательств и неверности, возможно, тысячу раз спотыкаясь, но всегда поднимаясь вновь, несешь в этой жизни, двигаясь к цели?»

Эти души не могут находиться даже в аду. Мы, собственно, еще не вошли в ад, а находимся в его «преддверии». Врата открыты, но сам ад начинается после реки Ахерон. Данте хочет сказать, что эти души и ада недостойны, они не нужны даже дьяволу, даже он не знает, что с ними делать. Ад воистину бездонный, но он не может позволить им войти, «иначе возгордилась бы вина». Грешник, совершивший великий грех и хоть частично осознавший это, сказал бы: «Ну, по сравнению с этими я хоть что-то сделал» — и стал бы этим хвалиться. Поэтому их не желает принять даже ад.

И я: Учитель, что их так терзает И понуждает к жалобам таким? А он: Ответ недолгий подобает. И смертный час для них недостижим

[ведь они уже мертвы],

И эта жизнь настолько нестерпима, Что все другое было б легче им.

[ «Они предпочли бы все что угодно, даже муки, этой гнусности, этой постоянной тоске, этой трусливости, которой была их жизнь и которой она будет вечно».]

Их память на земле невоскресима

[мир не помнит о них, уже на следующий день

после их смерти о них никто не вспоминал];

От них и суд, и милость отошли.

[Ни справедливости, ни милосердия:

ни ад, ни рай не желают иметь их.]

Они не стоят слов: взгляни — и мимо!

[Оставь, они не стоят даже того,