Эстетика - Вольтер Страница 29

Это не значит, что мы стремимся умалить их славу, напротив, мы хотим с точностью установить, чем они заслужили свою славу, достойную всяческого уважения, и каковы подлинные красоты, заставившие закрыть глаза на их недостатки. Надлежит знать, чему следовать и чего избегать, именно в этом заключаются истинные плоды углубленного изучения изящной словесности, именно так поступал Гораций, когда он как критик изучал Луцилия [194]. Гораций нажил себе врагов, но просветил всех, в том числе даже своих врагов.

Желание блеснуть и сказать на новый лад то, что уже сказано другими, – источник новых выражений и вычурных идей. […] Если так будет продолжаться, язык Боссюэ, Расинов, Корнелей, Паскалей, Буало и Фенелонов скоро покажется устарелым. Зачем избегать общепринятого выражения и вводить иное, если оно означает в точности то же самое? Новое слово извинительно тогда только, когда оно совершенно необходимо, понятно и звучно; мы вынуждены создавать новые слова в физике: новое открытие, новая машина требуют нового слова. Но совершаются ли новые открытия в человеческом сердце? Существует ли величие иное, чем величие у Корнеля и Боссюэ? Существуют ли страсти иные, чем страсти, в которые проник Расин, которых коснулся Кино? Существует ли евангельская мораль иная, чем у отца Бурдалу [195]?

Тот, кто сетует на недостаточную плодовитость нашего языка, в самом деле столкнется с бесплодием, но в себе самом: rem verba sequuntur [196]. Когда человек охвачен идеей, когда ум точный и пылкий владеет мыслью, она выходит из головы, облеченная в соответствующие выражения, подобно тому, как Минерва явилась во всеоружии из головы Юпитера. Все это подводит нас наконец к положительному заключению, что не следует изыскивать ни мысли, ни ойроты, ни выражения и что во всех великих творениях искусство проявляется в умении рассуждать, не излишествуя в доводах, в умении писать, не тщась описать все, в умении волновать, не стремясь непременно разжигать страсти. Спору нет, я даю здесь добрые советы. Следую ли я им сам? Увы! Нет.

Слово esprit, когда оно означает некое душевное качество, – это одно из тех расплывчатых понятий, которым говорящий всякий раз придает, как правило, свой смысл; оно выражает нечто иное, чем рассудок, гений, вкус, талант, проницательность, широта, изящество, тонкость, в то же время в нем должно заключаться нечто от всех этих достоинств; можно было бы его определить как «изобретательный разум».

Это родовое слово всегда нуждается в другом, его определяющем; и когда говорят: «Вот произведение, исполненное ума», «вот человек, не лишенный ума», с полным основанием можно спросить: какого? Высокий ум Корнеля не похож ни на точный ум Буало, ни на простодушный ум Лафонтена, ни на ум Лабрюйера, который проявляется в особом искусстве описания, и вовсе не ум Мальбранша [197], сочетающий в себе соображение и глубину.

Когда говорят, что у человека «здравый ум», то под этим подразумевают не столько ум, сколько разумность. Твердый, мужественный, отважный, высокий, низкий, слабый, непостоянный, мягкий, вспыльчивый и т. д. ум означает характер и склад души и не имеет никакого отношения к тому, что в обществе понимают под выражением «быть остроумным».

Ум, в общепринятом значении этого слова, имеет много общего с остроумием, однако не означает в точности того же, ибо термин шумный человек» никогда не истолковывается как уничижительный, тогда как «остряк» подчас звучит иронически.

Откуда это различие? Дело в том, что «умный человек» не означает ни человека, превосходящего умом других, ни человека, отмеченного талантом, тогда как «острослов» означает и то и другое. В словах «умный человек» нет никаких притязаний; «острослов» – это вывеска, претензия на некое искусство, требующее определенной культуры, остроумие – это своего рода ремесло, которое может быть предметом зависти и насмешек.

В этом смысле прав был отец Буур [198], когда он, как передает кардинал Дюперрон, пояснял, что немцы не претендуют на остроумие, ибо в противном случае немецкий ученые не занимались бы только произведениями, требующими усидчивости, и трудоемкими изысканиями, где не дозволителен ни цветистый слог, ни стремление блеснуть, ни сочетание остроумия с ученостью.

Те, кто пренебрежительно относится к гению Аристотеля, осуждая его «Физику», которая и не могла быть хорошей, поскольку не опиралась на опыты, были бы все удивлены, прочитав «Риторику» и обнаружив, что Аристотель превосходно объяснил, в чем заключается искусство говорить умно: он учит, что оное искусство не сводится к употреблению слов, подходящих, но не заключающих в себе ничего нового; надлежит использовать метафоры и фигуры, смысл которых ясен, а выражение энергично; подтверждение он приводит несколько примеров и, среди других, слова Перикла о битве, где погиб цвет афинских юношей: «У года отняли его весну».

Аристотель прав, утверждая, что новое необходимо.

Первый человек, который сказал, желая передать раздельность наслаждения и горечи, что нет розы без шипов, проявил ум. Сие нельзя сказать о тех, кто повторяет это вслед за ним.

Остроумная речь не ограничивается метафорами; использует новые обороты, позволяющие легко восстановить мысль во всей полноте, высказывая ее лишь частично, это и есть «тонкость», «изящество» ума. Такая манера тем приятнее, что приладит в движение ум собеседника и позволяет его оценить.

Намеки, аллегории, сравнения дают обширное поле находчивой мысли; явления природы, притчи, истории, запечатленные памятью, подсказывают одаренному воображению острые слова, и оно вставляет их к месту.

Будет небесполезно привести примеры остроумия разного рода. Вот мадригал г. де Ла Саблиера [199], всегда высоко ставившийся людьми со вкусом:

Автор, кажется, не мог ни лучше скрыть, ни лучше дать понять то, что он думает, но боится выразить словами.