Эстетика - Вольтер Страница 53

Та к что я всегда останусь при мнении, если только сама жизнь меня не опровергнет, что вводить хор в трагедию следует весьма осторожно, в должном месте и тогда только, когда он необходим для украшения сцены; к тому же существует весьма немного сюжетов, где это новшество окажется на своем месте. Хор был бы совершенно неуместен в «Баязете», «Митридате», «Британике» [333] и вообще во всех пьесах, интрига которых зиждется на интересах частных лиц, он соответствует лишь пьесам, где речь идет о благе целого народа.

Сюжет моей пьесы затрагивает прежде всего интересы фиванцев, речь идет о их жизни или смерти, и нет ничего выходящего за рамки благопристойности в том, что на сцене время от времени появляются те, у кого более всех интереса там находиться.

Посылаю Вам, дражайший отец мой, новое издание «Эдипа», только что вышедшее в свет. Я постарался по мере моих сил стереть бледные краски неуместной любви, невольно нанесенные мною на мужественные и ужасные черты, которых требует сюжет.

Прежде всего я хочу сказать Вам в свое оправдание, что, как ни был я молод, создавая «Эдипа», я уже тогда сочинил его примерно таким, каким Вы видите его сегодня; воспитанный чтением древних и Вашими уроками, я почти не знал парижских театров и работал так, будто жил в Афинах. Советы я испрашивал у г. Дасье, который был там как дома; он порекомендовал мне ввести хор во все сцены на манер греков, что было равносильно совету пройтись по Парижу в одеянии Платона. Мне стоило большого труда добиться, чтобы парижские актеры соизволили исполнить хор хотя бы в двух-трех сценах, и еще большего труда – принудить их принять трагедию, где почти вовсе не было любви. Артистки подняли меня на смех, обнаружив, что в пьесе отсутствует роль возлюбленной. Сцена взаимного признания Эдипа и Иокасты, заимствованная отчасти из Софокла, была сочтена безвкусной. Одним словом, актеры, отличавшиеся в ту пору мелким щегольством и большим самомнением, отказались играть мою пьесу.

Будучи весьма юным, я счел, что они правы; я испортил мою пьесу, дабы стяжать их благосклонность, опошлив нежными чувствами сюжет, столь мало им соответствующий. Увидев, что немного любви в трагедии все же есть, они ко мне смягчились, однако большую сцену Иокасты и Эдипа они отвергли напрочь, они глумились над Софоклом и его подражателем. Я проявил стойкость, я объяснял, я пустил в ход друзей, наконец лишь благодаря влиянию покровителей мне удалось добиться, чтобы «Эдипа» сыграли.

Был там актер по имени Кино (Дюфрен) [335], говоривший вслух, что в наказание за мое упрямство следовало бы сыграть пьесу такой, какова она есть, с ее никуда не годным четвертым актом, переведенным с греческого. На меня смотрели, впрочем, как на наглеца, посмевшего взяться за сюжет, в коем столь преуспел ранее Пьер Корнель. Тогда «Эдипа» Корнеля находили великолепным, я же считал его весьма неудачным произведением, не осмеливаясь, однако, высказать это вслух; я сказал об этом лишь десять лет спустя, когда уже все пришли к тому же мнению.

Для того чтобы справедливость восторжествовала, нередко требуется долгий срок; ее воздали несколько раньше обоим «Эдипам» г. де Ламотта [336]. Достопочтенный отец Турнемин, очевидно, передал Вам небольшое предисловие [337], где я вступаю с ним в полемику. Г-н де Ламотт отличается замечательным присутствием духа, он отчасти напоминает того греческого атлета, который, будучи поверженным, утверждал, что взял верх.

Я с ним не согласен ни в чем, но Вы научили меня, как должно вести войну порядочному человеку. Мои возражения написаны с такой учтивостью, что я просил его самого просмотреть предисловие, в каждой строке которого пытаюсь доказать, что он неправ; он самолично одобрил мое скромное полемическое сочинение. Вот как следовало бы сражаться литераторам, вот каким оружием они пользовались бы, если прошли бы Вашу школу, но они, как правило, язвительней адвокатов и невоздержанней янсенистов. Гуманная словесность стала весьма негуманной; здесь оскорбляют, клевещут, строят козни, сочиняют куплеты. Забавно, что считается дозволенным говорить людям в письменном виде то, чего никто не осмелился бы сказать им в лицо! […]

«Эдип», который выходит в этом новом издании, впервые был сыгран в конце 1718 года. Публика приняла его весьма снисходительно. С тех пор трагедия не сходила со сцены и, несмотря на ее слабости, еще сейчас смотрится с удовольствием; я приписываю это отчасти тому, что ей всегда везло с исполнителями, отчасти – пышности и патетичности самого зрелища.

Отец Фолар, иезуит, и г. де Ламотт, член Французской академии, оба обработали впоследствии тот же сюжет [338], и оба избегли допущенных мною ошибок. Не мне говорить об их пьесах, моя критика и даже мои похвалы равно показались бы подозрительными. Тем паче в мои намерения не входит предлагать в связи с этой трагедией некую поэтику; я убежден, что все тонкие рассуждения, которыми нам прожужжали уши в последние годы, не стоят одной гениальной сцены, и что из «Полиевкта» или «Цинны» можно почерпнуть куда больше, нежели из всех предписаний аббата д’Обиньяка [339]; Север и Полина – истинные учителя в искусстве. Множество книг, написанных о живописи знатоками, не обогатят ученика так, как один взгляд на портрет, созданный Рафаэлем.

Начала всех искусств, связанных с воображением, доступны и просты, все они почерпнуты у природы и разума. Прадонам и Буайе они были известны не хуже, чем Корнелям и Расинам [340]; разница была и будет лишь в их приложении. Музыка авторов «Армиды» и «Иссе» [341] подчиняется тем же правилам, что и музыка самых плохих композиторов; Пуссен исходил в своей работе из тех же начал, что и Виньон [342]. Поэтому писателю в такой же мере бесполезно предварять трагедию разговором о правилах, в какой живописцу неуместно предуведомлять публику рассуждением о своих картинах или музыканту пытаться доказать, что его музыка должна нравиться.