Эстетика - Вольтер Страница 66

Я побоялся бы, что у нас не потерпят сцену, где юный Эгист дарит свое кольцо человеку, который его схватил и отобрал у него этот перстень. Я не рискнул бы заставить зрителей принять героя за вора, хотя обстоятельства, в которых он оказывается, оправдывают эту ошибку.

Наши обычаи, вероятно допускающие многое из того, что у вас не принято, не позволили бы нам, однако, представить сцену, где тиран, убивший супруга и сыновей Меропы, пятнадцать лет спустя притворяется влюбленным в эту царицу, и я не решился бы даже вложить в уста Меропы слова, обращенные к тирану: «Почему же вы не говорили мне о любви прежде [431], в то время, когда мое лицо еще красила цветущая молодость?» Такие речи естественны, но наш партер, иногда столь снисходительный, а порою столь привередливый, пожалуй, нашел бы их слишком вольными и даже усмотрел бы кокетство там, где говорит только разум.

Во французском театре не потерпели бы также, чтобы Меропа приказала привязать своего сына к колонне, чтобы она дважды бросалась на него с копьем и с топором в руке и чтобы юноша дважды уклонялся от удара, прося пощады у своего тирана.

Еще менее того позволили бы наши обычаи, чтобы юный Эгист спал на сцене, поддавшись уговорам наперсницы Меропы, желавшей дать время царице прийти убить его. Повторяю, я вовсе не хочу сказать, что все это несогласно с человеческой природой, но Вы должны простить нашей нации, что она требует, чтобы природа всегда изображалась в известном освещении, а это освещение весьма различно в Париже и в Вероне.

Чтобы дать почувствовать различные особенности, которые просвещенные нации согласно своему духу вносят в одни и те же искусства, позвольте мне, сударь, напомнить здесь некоторые черты Вашего прославленного творения, навеянные, как мне кажется, самой природой. Тот, кто схватывает молодого Кресфонта и отбирает у него его перстень, говорит ему:

…Or dunque in tuo paese i serviHan di coteste gemma? Un bel paeseFia questo tuo; nel nostro una tal gemmaAd un dito real non sconverrebbe.

Я осмелюсь перевести это место белыми стихами, так, как написана Ваша пьеса, потому что недостаток времени не позволяет мне заняться долгой работой, которой требует рифма.

Какими перстнями владеют здесь рабы!Должно быть, этот край и впрямь богат несметно:У нас их с радостью носил бы сам король.

Наперсник тирана говорит ему о царице, которая отказывается сочетаться браком с заведомым убийцей ее мужа и детей спустя двадцать лет после его злодеяния:

La donna, come sai, ricusa e bramaВсе знают: женщина противится и жаждет.

Камеристка царицы отвечает тирану, который торопит ее склонить к браку свою госпожу:

…Dissimulato in vanoSof re di febre assalto. Alquanti giorniDonare è forza a rinf ancar suoi spiriti.He утаю от вас – лежит в жару царица;Ей надо время дать, чтоб силы к ней вернулись.

В четвертом акте Вашей трагедии старец Полидор спрашивает у царедворца Меропы, кто он такой. «Я Эвризид, сын Никандра», – отвечает тот. Тогда Полидор, говоря о Никандре, изъясняется как гомеровский Нестор:

…Он человечен был и благородно щедр!Куда б он ни пришел, его почет встречал!Я помню до сих пор, какой был задан пир,Когда он с Сильвией судьбу соединил;Ее отец – Гликон, он братом был Гиппарка,А мать – Олимпия. Ты, значит, Эвризид?Тот милый мальчуган, которого так частоЯ видел с Сильвией средь роскоши двора?Все промелькнуло в миг!.. Как быстро вы растете!Ваш молодой расцвет твердит нам, что пораВам место уступать и уходить с дороги!

А в другом месте тот же старец, когда его приглашают на церемонию бракосочетания царицы, отвечает:

…Теперь не любопытен я:Те времена прошли. Я вволю повидалИ свадебных пиров, и жертвоприношений.Я помню до сих пор, какими торжествамиПервоначальные Кресфонт отметил дниПравленья своего. О царственная роскошь!Подобных зрелищ мне уже не видеть боле:Животных кровь лилась рекой на алтарях,И одеяния богатые жрецовСверкали золотом и ослепляли нас.

Все здесь простодушно, все отвечает действующим лицам, которых Вы выводите, и нравам, которыми Вы их наделяете. Эта естественность и непринужденность была бы, я полагаю, хорошо принята в Афинах, но Париж и наш партер хотят простоты иного рода. Наш город мог бы даже похвастаться более просвещенным вкусом, чем был у афинян, ибо, насколько я знаю, в этом первом городе Греции обычно представляли драматические произведения лишь во время четырех торжественных празднеств [432], а в Париже каждый день дают не один спектакль. В Афинах насчитывалось всего десять тысяч граждан, а наш город населяют около восьмисот тысяч жителей, среди которых, я думаю, можно насчитать тридцать тысяч ценителей драматических произведений, о коих они судят чуть ли не ежедневно.

Вы смогли в Вашей трагедии перевести изящное и простое сравнение Вергилия:

Q ualis populea moerens Philomela sub umbraAmissos queritur foetus [433].

Если бы я позволил себе такую вольность, меня, изгнав из театра, вернули бы к эпической поэме: публика – суровый властитель!

Nescis, heu! nescis dominae fastidia Romae…Et pueri nasum rhinocerotis habent [434].

Англичане имеют обыкновение почти каждый акт заканчивать сравнением, но мы требуем, чтобы в трагедии говорили герои, а не поэт, и наша публика считает, что в момент, когда решается исход великих событий, в совете, в пылу страсти, перед лицом грозной опасности государи и сановники не подыскивают поэтических сравнений.