Покаяние пророков - Сергей Алексеев Страница 15

— Да мы бы нашли о чем. — Сморенный теплом и самогоном Космач чувствовал благодушие.

— Месяца на три нашли бы, а потом взвоешь. Это я как мужик мужику говорю. Тебе нужна жена с образованием и соответствующим развитием. Знаю, скажешь, принцип сообщающихся сосудов? Ничего подобного! Темнота и дикость — вещи заразительные и имеют высокий энергетический потенциал. Не заметишь, как у самого начнется деградация. Через полгода жизни с красавицей Любой я стал замечать, что водоросли не такие уж и гадкие и петь хочется о том, что вижу.

— Может, это и неплохо, Кондрат Иванович?

— Неплохо? — возмутился тот.

— Мы ведь к тому и пришли: живем, как на острове, разве что червей не едим. Ты же мог уехать в цивилизованную Германию? Мог. А уехал в дикие Холомницы.

— Ты теперь знаешь, почему я уехал. — Комендант несколько сбавил напор. — Да и не про меня речь. Ты молодой, сорока нет, в девках засиделся Промахнешься в первый раз, во второй жениться будет поздновато. Послушай меня, присмотрись! Может, она проникла к тебе в крепость, чтоб головенку смахнуть, как Юдифь Олоферну?

— Лет десять присматриваюсь, хватит.

— Та, что первая приезжала, — вот тебе пара была. Мы с ней на скамеечке посидели вечером, поговорили… Как звали ее? Наталья Сергеевна?. Вот с кем можно в хижину, на берег Карибского моря. Умная женщина, развитая.

— Слишком умная! — усмехнулся Космач. — Вот с такой-то как раз и пропадешь. Что на острове, что в скиту.

— Да что ты понимаешь? — обиделся Комендант. — Ну, женись на своей необразованной кержачке. А я посмотрю, как ты через полгода взвоешь.

— Моя кержачка сдала за десятилетку и владеет четырьмя языками. Это не считая русского и английского. Правда, английский она наверняка забыла.

Кондрат Иванович изумился, вытянул губы трубочкой. Он считал себя чуть ли не полиглотом, хотя Космач слышал лишь песни на испанском, некое бормотанье на немецком и то по пьяному делу. Больше он пел на русском «Куба, любовь моя…».

— Ну и какие, например?

— Древнегреческий, арабский, арамейский. Ну и древнерусский.

Комендант и глазом не моргнул, разве что чуть подзатянул паузу.

— Сбегай к Почтарю и принеси еще один флакон. Я бы сам, но он опять отравы даст… А я тебе другую историю расскажу!

— Не могу! — Космач встал. — Конь не поен, вода не ношена, печь не топлена и боярышня почивать изволит после дальней дорожки. А ну как проснется, а меня нет?

Комендант лишь вздохнул тяжело.

— Скоро тебя водорослями накормили. Эвон как запел…

Академик начал умирать в ночь с пятницы на субботу, как и положено много пожившему на свете и благопристойному человеку, в собственной постели, в стенах просторного, заставленного книгами кабинета, но в присутствии одной лишь сиделки, стареющей, сутулой секретарши. Она дежурила бессменно вот уже двое суток, как только случился очередной микроинсульт и восьмидесятивосьмилетний старец впал в состояние между жизнью и смертью, лежал в полубессознательном состоянии, не отвечал на вопросы, однако изредка будто просыпался и просил сделать у кол.

Лидия Игнатьевна за все это время глаз не сомкнула, встречала и провожала врачей, устраивавших консилиумы прямо возле умирающего, людей, узнавших о критическом состоянии академика, надоедливых, беспардонных журналистов, и от всего этого сильно притомилась, задремав в кресле у кровати, но ни на мгновение не выпустив дряблой старческой ладони.

Известный на весь мир ученый и на смертном одре оставался таким же, как в жизни, — непроницаемое бледное лицо, бесстрастные и чуть оловянные от внутренней сосредоточенности глаза, неспешные и ничего не выражающие движения, тем более никак не изменился скрипучий, однотонный голос. Эта его закрытость была тоже знаменита, особенно после того как он получил Нобелевскую премию и данное журналистами прозвище Мастер — эдакий намек на масонство. Как только пресса ни пыталась снять с него маску, возбудить и даже вывести из себя, чтоб заглянуть внутрь, — лауреат оставался стоически спокойным и почти бесчувственным. Однако пробывшая рядом с академиком, пожалуй, лет сорок Лидия Игнатьевна настолько изучила образ жизни и нрав Мастера, что определяла его состояние по неуловимым для чужого глаза деталям: как он держит карандаш, носит шляпу, какого оттенка тяжелые, мясистые мочки ушей, даже — какой ветер исходит, когда он движется по коридору или приемной.

Сейчас сквозь дрему она ощутила легкий толчок, после чего показалось: начала холодеть рука академика.

Он был в сознании, но на сей раз не попросил укола.

— Да, — проскрипел. — Леденеют конечности… Мне зябко…

— Доктор! — Она бросилась в смежную комнату, где на диванчике спал дежуривший врач.

— Не нужно доктора, — невозмутимо прервал академик. — Не тревожьте, пусть отдыхает. Мне холодно, остывают ноги…

— Я укрою! — Лидия Игнатьевна схватила старый клетчатый плед, но тут же осела: академик пошевелил умирающими пальцами, что означало неудовольствие.

— Нет, это первые признаки… Где люди?

— Я сообщила всем, кого вы указали в списке.

— Что же… Позовите… Хотел бы видеть профессора Желтякова в первую очередь. Из Петербурга.

— Его нет… Никто еще не прибыл. Но в передней ждут представитель президента, два журналиста с ОРТ…

— И это все?..

— Нет, еще господин Палеологов, наша аспирантка Лена и врач…

— Почему они не приехали? Вы передали мою волю?..

— Да, я все исполнила, но прошло мало времени, и никто не успел приехать.

Она не могла сказать, что извещенные два дня назад и собравшиеся в доме близкие люди просто устали ждать, когда наступит час прощания, последних наказов или, хотя бы, когда Мастер придет в себя, и под разными предлогами покинули квартиру умирающего. Тем более — наступала ночь. Никто из них не надеялся, что он еще встанет, и потому была общая просьба звонить в любое время дня и ночи, если произойдут какие-то изменения в любую сторону.

— Сейчас же всех еще раз обзвоню! — Лидия Игнатьевна хорошо понимала близких в окружении академика и постаралась их защитить. — Они в пути и приедут!

— Что говорят врачи? — бесстрастно спросил Мастер и снова пошевелил пальцами. — Скоро?..

— Последний консилиум состоялся в шесть часов вечера. Кризис миновал! Дело пойдет на поправку…

— У меня стынут руки. А они говорят — миновал. — Он перевел взгляд на список в руках у сиделки. — Ждут. Все ждут… Кто это составлял?

— По моей просьбе госпожа Наскокина, депутат Государственной Думы.