Крошка Доррит. Книга первая - «Бедность» - Чарльз Диккенс Страница 2

Даже легкий ветерок не рябил тусклую водугавани и прекрасную гладь открытого моря. Черные и синие воды не смешивались, играница между ними была ясно видна; но сейчас море было так же неподвижно, каки мутная лужа, от которой оно всегда оберегало свою чистоту. Лодки, незащищенные тентами, накалились так, что нельзя было прикоснуться к бортам; наобшивке кораблей пузырями вздулась краска; камни набережной уже несколькомесяцев не остывали ни ночью, ни днем. Жители Индии, русские, китайцы, испанцы,португальцы. англичане, французы, неаполитанцы, генуэзцы, венецианцы, греки,турки, потомки всех строителей Вавилонской башни, [4] прибывшие в Марсельторговать, одинаково искали тени, готовы были спрятаться куда угодно, лишь быспастись от слепящей синевы моря и от огненных лучей исполинского алмаза,вправленного в небесный пурпур.

Разлитое кругом сверкание резало глаза.Правда, там, где на горизонте угадывались очертания итальянского берега,сверкающая даль была подернута легкой дымкой испарений, медленно поднимавшихсяс моря; но это было только в одной стороне. Белые от пыли дороги сверкали посклонам гор, сверкали в глубине долин, сверкали на бесконечной шири равнины.Белые придорожные домики были увиты пыльными лозами, длинные ряды иссушенныхсолнцем деревьев тянулись вдоль дорог, не давая тени, и все кругом никло,истомленное сверкающим зноем, который шел от неба и от земли. Истомлены былилошади, тянувшие в глубь страны вереницы повозок под дремотное позвякиваньеколокольцев; истомлены были возницы, клевавшие носом на козлах; истомлены былиземлепашцы в полях. Все живое, все растущее страдало от зноя — кроме развеящерицы, что проворно сновала вдоль каменных оград, да цикады, стрекотавшей,точно тоненькая трещотка. Даже пыль словно запеклась на жаре, и самый воздухдрожал, как будто и он задыхался от зноя.

Шторы, занавеси, ставни, жалюзи — все былоспущено и плотно закрыто, чтобы преградить доступ сверкающему зною. Но стоилоему найти где-нибудь щель или замочную скважину, и он вонзался в нее, какдобела раскаленная стрела. Всего надежней были защищены от него церкви. Тамсонно мерцали лампады в сумеречной мгле, сонно раскачивались безобразные тенистариков богомольцев и нищих, и выйти из тихого полумрака колонн и сводов быловсе равно, что броситься в огненную реку, когда только и остается, что плытьизо всех сил к ближайшему островку тени. Город, где не видно людей, потому чтокаждый, разморясь от жары, рад укрыться в тени и лежать неподвижно, где почтине слышно гомона голосов и собачьего лая, где только нестройный колокольныйзвон или сбивчивая дробь барабана нарушает порой тишину — таков был в этот деньМарсель, жарившийся в лучах августовского солнца.

Существовала в то время в Марселе тюрьма,мерзости невообразимой. В одной из ее камер, до того отвратительной, что дажесверкающий день гнушался ею и просачивался туда лишь в виде скудных выжимковотраженного света, помещалось двое узников. Приколоченная к стене скамья, вся взарубках и трещинах, с грубо вырезанными на ней подобием шашечной доски, шашки,сделанные из старых пуговиц и суповых костей, домино, два соломенных тюфяка инесколько винных бутылок — вот и все, что находилось в камере, если не считатькрыс и разной невидимой глазу нечисти, кроме нечисти видимой — самих узников.

Скудный свет, о котором говорилось выше,проникал в камеру через довольно большое, забранное железной решеткой окно,выходившее на мрачную лестницу, откуда таким образом можно было во всякое времянаблюдать за обитателями камеры. Выступ в кладке стены, у нижнего края решетки,образовал широкий каменный подоконник на высоте трех или четырех футов от полу.Сейчас на этом подоконнике, полусидя, полулежа, устроился один из узников;колени он подобрал, а спиной и ступнями ног упирался в боковые стенки оконногопроема. Переплет решетки был настолько редкий, что не помешал ему просунутьруку меж двух прутьев и облокотиться на поперечину, что придавало его позенепринужденность.

Все здесь было отмечено печатью тюрьмы.Тюремный воздух, тюремный свет, тюремная сырость, тюремные обитатели — на всемсказывалось пагубное действие заключения. Лица людей побледнели и осунулись,железо заржавело, камень покрылся слизью, дерево сгнило, воздух был спертый,свет — мутный. Как колодец, как подземелье, как склеп, тюрьма не знала сияниядня, и даже среди пряных ароматов где-нибудь на островах Индийского океанасохранила бы в неприкосновенности свою зловонную атмосферу.

Человека, полулежавшего на каменномподоконнике, пробрал даже холод. Нетерпеливым движением плеча он плотнейзапахнул свой широкий плащ и проворчал: «Черт возьми это проклятое солнце, хотьбы раз заглянуло сюда».

Он ждал, когда его придут кормить, тесноприжавшись к решетке, старался высмотреть что-то внизу, куда уходила лестница,и выражением своего лица напоминал голодного зверя. Но во взгляде слишкомблизко посаженных глаз не было ничего от царственной гордости львиного взора;то был взгляд пронзительный, но неяркий, — словно нацеленное острие клинка,которое почти не видно, если смотреть на него в упор. Эти глаза не имелиглубины, лишены были разнообразия выражений; они просто открывались и закрывались,а иногда блестели, как у кошки. Искусный ремесленник мог бы изготовить лучшуюпару глаз — если не говорить о службе, которую они служили своему обладателю.Нос был довольно красив, из тех, которые называют орлиными, но переносицачересчур высока, оттого и расстояние между глазами казалось чересчур малым. Чтодо остального, то это был человек рослый, видный, с тонкогубым ртом,прятавшимся под густыми усами, и шапкой жестких всклокоченных волоснеопределенного пыльного цвета, кой-где, впрочем, отливавших рыжиной. Рука,просунутая между прутьев решетки (вся покрытая свежими, едва зажившимицарапинами), была невелика, удивляла своей женственной пухлостью и, верно,удивляла бы также белизной, если бы смыть с нее тюремную грязь.

Второй узник лежал на каменном полу, укрывшиськурткой грубого темного сукна.

— Вставай, скотина! — зарычал первый. — Несмей спать, когда я голоден!

— Можно и встать, патрон, — покорно и дажевесело согласился тот, кого назвали скотиной. — Мне ведь все равно, что спать,что бодрствовать. Разница невелика.

С этими словами он встал, отряхнулся, почесалсебе спину, накинул на плечи куртку, которой только что укрывался, завязалрукава под подбородком и, зевая, уселся на пол у стены напротив окна. — Скажи,который час, — буркнул первый узник. — Полдень пробьет через… через сорокминут. — Запинка была вызвана тем, что он обежал глазами камеру, точно мог прочестьгде-то ответ на заданный ему вопрос.