Мария Магдалина - Густав Даниловский Страница 7

Когда пробуждается заря, они встают, поднимают кверху розовые ото сна лица, красные головы, гибкие руки и поют гимн, прославляющий странно-противоречивые свойства богини: извечную плодовитость и извечное девичество, чистейшую непорочность и сладострастье без границ.

Она знала, как боготворят эту богиню женщины Востока и какие моления возносят они ей.

Потом Мария вспомнила угрюмую и страшную богиню Гекату, дочь Титанов, блуждающую во мраке, бодрствующую над криками родильницы и радостно внимающую ужасному вою собак, избиваемых на ее алтарях.

Она вздрогнула и с наслаждением перевела взгляд на алебастровую статуэтку богини Афродиты, которой приносят в жертву благоуханные розы и воркующих белоснежных голубей, посвящают цветущие зеленые рощи, полные веселых обнаженных девушек.

«Но над всеми и всем царит Предвечный», — пронеслось тревожное сомнение в ее душе.

Он невысказанный, неизвестный, страшный, мстительный и суровый. Насколько нежнее его Афродита, милостивее Астарта, прекраснее солнцекудрый Аполлон. Как прекрасны эти боги, ищущие красивейших женщин! Эти веселые чужие боги заполняют воды, луга и рощи златокудрыми нимфами, хороводами пирующих вакханок, а себя украшают венками из роз и виноградных листьев, увлекаются мелодичной песней и неуклюжими играми сатиров.

Магдалина вздохнула и подумала: чего наш народ стыдится, тем другие народы, как скульптурой, украшают колонны и двери храмов и домов, а на страже лесов, широколиственных деревьев и уютной, созданной для свиданий, тенистой рощи ставят божества любви.

«У нас все грешно, все непристойно, — думала она, — все запрещено суровыми предписаниями жестокого закона! А там, на широком востоке и западе, мир, ликующий радостью жизни, где любовь и восторги не считаются грехом, но даром богов, предметом искусства и религиозного обряда! Тут только стонут покаянные псалмы, а там на чудном эллинском языке поют свадебные песни, нежно звенят струны и уносятся девушки в легком танце».

Мария подняла вверх руки, сладко потянулась и поймала в сложенные ладони проскользнувший в щель луч заходящего солнца.

Инструмент соскользнул с колен и, падая, тихо зазвенел всеми струнами.

Мария потянула воздух ноздрями и почувствовала одуряющий аромат мирры и благовоний, несшихся от бассейна, в который Дебора погрузила по локоть темные руки.

Когда рабыня распустила в воде благовония, Мария быстрым движением сбросила платье и сандалии, погрузилась в бассейн, потом раскачалась слегка, любуясь взволновавшейся водой, описывавшей вокруг нее широкие круги, и, разыгравшись, как сирена, стала брызгать на Дебору водой; окунулась на миг, вынырнула и ловко, словно пантера, выскочила на циновку. По ее покрасневшему телу пробежала мимолетная дрожь озноба.

Она схватила край покрывала и окуталась белоснежной тканью, облепившей ее, словно золотистая оболочка. Дебора между тем просушивала волосы, разделяла их на пряди, продушивала благовониями, заплетала в бесчисленные косы, локоны, кудри и художественно укладывала на голове.

Мария вытиралась, медленно развертываясь из своей оболочки, словно постепенно возникающая перед зрителем статуя, говоря:

— Приготовь желтый, шитый серебром пеплум и не забудь налить оливы во все лампы, чтобы хватило до самого рассвета. Галилеянин придет сюда.

Дебора удивленно посмотрела на свою госпожу.

— Как?! Этот, в латаном плаще? — изумленно спросила она, тем более, что Магдалина, ради родных, никогда не принимала здесь мужчин.

— Что ты понимаешь, — смеялась Магдалина, — он гораздо интереснее, чем любой красавец, Сильный, как центавр, грудь как у гладиатора. Правда, ноги и руки у него жилистые и волосатые, и он нескладный и тяжелый, но с ним порядком измучишься, пока он устанет. Я знаю его, он наверно придет, но я отправлю его ни с чем, можешь воспользоваться им, если хочешь, — не пожалеешь!

«Отправлю ни с чем», — повторила она про себя и вспыхнула от раздражения, смешанного с гневом, вспомнив, что он осмелился покинуть ее, отдавшуюся ему такой девственно-юной и чистой, осмелился расстаться с той, из-за которой безумствует столько людей, готовых растратить ради нее все состояние. Если б она только пожелала, ей бы пригоршнями сыпали золото и драгоценности. А он не истратил ни обола, получил все даром и оставил ее, как недопитый кубок.

Мария отбросила прочь покрывало, туго стянула поданную ей перевязку, заколола ее снизу и села в кресло с высокими поручнями, Машинально положила она на пододвинутую скамеечку белые ноги, и пока Дебора шлифовала ногти и покрывала их краской, Мария погрузилась в вечно дорогие воспоминания о стране детства, о холмах, лугах и озере Галилеи. Она почувствовала аромат родных лугов, полных иссопа, фиалок, мяты. Мелькнули перед глазами красные одуряющие цветы олеандра. Зазвенели колокольчики возвращающихся домой стад. Вспомнились загорелые лица пастухов. Засинела в прозрачном воздухе лазурная гладь озера.

Она увидела, словно в мираже, игры купающихся сверстниц, тот день, когда притаившиеся молодые рыбаки поймали ее и черноокую Сару в сети и заласкали, разнежили их до потери сознания, пока не прибежали старшие.

Ей вспомнились леса, шаловливые игры и беготня взапуски. Вспомнилась та удивительная слабость в ногах, когда ее догонял стройный Саул, хватал за талию, подкидывал вверх и целовал в губы. Нервные, визгливые крики убегающих подруг, а потом веселое, возбужденное возвращение в Магдалу, куда она бежала иногда разгоревшаяся, оживленная, болтливая, а иногда медленно тащилась, как бы опьяневшая, полная ленивой, сладкой истомы, Окутали ее воспоминания, нежные, как облако, как пух одуванчика, вспомнились первые девичьи любовные волнения, свидания с затуманившимися от стыда глазами, объятья украдкой у колодца, возбуждающие, полные огня, нечаянные толчки на сенокосах и, наконец, Иуда, а потом — якобы случайные встречи с другими, когда она вопреки своим твердым решениям отдавалась вся, под влиянием какого-то неведомого безумия, неудержимых сил природы, таинственных влечений, таких чуждых и далеких от того утонченного разврата, среди которого она жила теперь.

Глубокий вздох вырвался из ее груди, губы задрожали от горя и жалости, туман застлал глаза, и смиренным движением, словно подчиняясь чему-то роковому, неизбежному, Мария склонила голову, чтобы дать Деборе осыпать волосы голубоватой пудрой, подрисовать кисточкой изгиб бровей и окрасить пурпуром губы.

Мария встала, чтобы надеть длинный, затканный серебром пеплум из желтого шелка с широкими рукавами. Легкая, почти прозрачная материя мягкими складками окутала ее фигуру; спереди и сзади были глубокие вырезы. Платье с одного бока от талии донизу было не зашито, а только слегка скреплено крест-накрест тройным зеленым шнурком, позволяя видеть, словно сквозь решетку, стройную ногу.

Посмотрев с гордостью и упоением на свое отражение в зеркале, Мария велела подать шкатулку, и, после некоторого раздумья, выбрала ожерелье из бледных кораллов и подвесила к нему застежку в виде ящерицы, спустив ее на грудь. Потом накинула на себя теплую хламиду и вышла на крышу.