Одинокий некромант желает познакомиться - Карина Демина

* * *

Когда живая изгородь из вьющихся ларрейских роз подернулась дымкой, Анна благоразумно убрала руки. И вовремя. Дымка осела на глянцевых листьях, тронула тленом искрящиеся лепестки – еще бы день-два, и можно было бы заняться опылением, – спустилась к самой земле, не оставляя надежды, что хотя бы пара почек уцелеет.

Розы некоторое время стояли. Неподвижно.

А затем осыпались сизоватым пеплом. На треклятом же заборе не осталось и следа, разве что красный камень, из которого этот забор был сложен во времена незапамятные, стал будто бы ярче.

– Извините, – раздалось с той стороны. – Кажется, я несколько не рассчитал…

– Кажется, – Анна стиснула кулачки и губу закусила.

Роз было жаль. Себя еще жальче, потому как на близость темной магии проклятье отозвалось знакомой болью, предупреждая, что остаток дня будет… не слишком хорош. И на ночь придется пить обезболивающее, которого осталось на донышке, а мастер Цеттлер и это выписывал с преогромной неохотой.

Ему все казалось, что Анна притворяется. Женщина в ее годах просто-напросто не имеет права болеть. Даже если она проклята.

– Мне очень жаль, – сказано это было весьма нейтральным тоном, который будто бы подчеркивал, что на самом деле этому человеку не то чтобы вовсе не жаль, ему просто-напросто нет дела ни до самой Анны, ни до ее несчастных роз.

А завтра все придется начинать сначала, благо в хранилище у нее осталось с полдюжины спящих кустов. Правда, сил в них придется вложить изрядно. Даже если ускорить процессы, то пока еще они на цветение выйдут.

А «птица сирин», с которой Анна и хотела сделать перекрест, того и гляди осыпаться начнет. И этот процесс у нее вряд ли получится замедлить. И что остается? Ждать следующего года.

Если она дотянет до следующего года.

– Анна, – Анна убрала с лица прядь и подумала, что выглядит она, должно быть, куда более жалко, нежели обычно. И пусть трость ее осталась у стены – еще надо подумать, как до этой стены дойти-то, – но обманываться не след. Соседу уже доложили.

И про ее хромоту. И про развод. И про общую бессмысленность существования.

В таких вот небольших городках люди точно знают, чье существование имеет смысл, а чье – напротив.

– Что?

А вот сосед на некроманта не походил совершенно. Высокий. Сухощавый, но без обычной, свойственной людям кабинетного дела сутуловатости. Кожа темная. Черты лица правильные, но при всем том какие-то… скучные, что ли? Разве что челюсть нижняя тяжеловата.

Давеча в медицинском журнале, который Анна выписывала уже скорее по привычке, нежели в надежде отыскать что-то, что помогло бы ей справиться с проклятьем, она прочла презанятнейшую статейку о влиянии строения черепа на умственные способности человека.

По всему выходило, что с умственными способностями у соседа было не ахти.

С другой стороны, кольцо мастера совсем дураку не выдали бы. Или…

– Анна, – повторила она, сняв измазанные землей перчатки. – Меня так зовут. Мы не были представлены, но если уж случай выпал…

– Несчастный.

Она слегка склонила голову, соглашаясь, что произошедшее вряд ли можно назвать счастливым случаем.

– Глеб, – сосед разглядывал ее. – Белов.

С интересом. Вот с тем самым интересом, с которым Ольга Павловна, обитавшая в третьем доме, который с палисадником и мезонином, разглядывала в мясной лавке куски свинины.

– Очень приятно, – следовало бы сказать что-то еще, устанавливая те самые добрососедские отношения, с которыми у Анны совершенно не ладилось, как не ладилось с людьми в принципе. Она старательно улыбнулась, надеясь, что улыбка вышла в достаточной мере дружелюбной.

Правда, вновь напомнило о себе проклятье, но у Анны получилось не застонать.

Если подумать, к боли она давно уже привыкла, а что до остального…

– Сколько я вам должен?

Волосы у мастера Глеба были светлыми. И вправду Белов. Выгоревший на солнце, и только серебристые нити седины поблескивают, будто кто припорошил пряди модной в нынешнем сезоне блестящею пудрой. И брови тоже светлые и выделяются на загоревшей дочерна коже.

– За розы, – терпеливо повторил он. – Сколько?

– Сто двадцать рублей.

– Сколько?! – вот теперь он удивился.

– Это ларрейские. – Анна стиснула кулачки, пытаясь отрешиться от боли, которая ныне была как-то чересчур уж сильна. – Ампельные. Сорт «морозная ночь». У меня есть каталог и…

Он взмахнул рукой, обрывая поток нелепых ее объяснений.

У нее никогда-то не получалось просто говорить о том, что ей нужно. И это злило людей. Они сдерживались, как вот бывший супруг Анны или этот мастер, который едва заметно поморщился.

– Двадцать пять рублей саженец. Четыре куста.

Она могла бы и отступить.

Сумма не так уж и велика, все одно ей содержание тратить особо не на что, а розы… розы еще остались. И если скрестить не с «птицей сирин», а с «вяземской дымчатой», может получиться интересно. Особенно если попытаться закрепить и немного осветлить тот характерный и вправду дымчатый оттенок.

– А за работу? – Глеб смахнул пыль с невысокой ограды, разделявшей два участка. Или это была не пыль, а пепел, оставшийся от роз? – Вы ведь маг? Жизнь, если не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь.

Жизнь.

Только слабенькая, ее и хватает разве что на цветы. Было время, Анна в целители пойти мечтала, будто чувствовала, что пригодится. Но не взяли.

Перегоришь, деточка. Одного желания мало. Тебе чего попроще бы, поспокойней…

И она согласилась. Она всю жизнь со всем соглашалась, пока не поняла, что ничего-то хорошего из этого согласия не выходит.

Но сосед ждал ответа. И Анна вновь вздохнула:

– Я только начала… первый этап, поэтому… просто за розы.

Глеб слегка наклонил голову. И что бы это могло значить? Согласие? Или… ничего? И почему молчит? Надо ли Анне что-то сказать? О погоде вот? О ласточках, которые в этом году появились раньше обычного? Они свили гнездо под крышей и теперь каждое утро будили Анну чириканьем. А в старом саду, который некогда принадлежал действительному училищу первой степени, поселились соловьи.

Училище еще три года тому расформировали, и белые длинные строения медленно разрушались. Поговаривали, что вот-вот город передаст их в руки благотворительного комитета с тем, чтобы организовать приют, но то ли слухи были неверны, то ли обыкновенная бюрократия мешала благому делу, но сад дичал, а соловьи в нем чувствовали себя весьма вольготно.