Путешествие в ЭДЕМ. Исторический триллер - Пётр Лонгин Страница 10

«Может, и не фелшер даже. Может, даже натуральный цельный дохтур!» — помечталось Ивану, глядящему снизу на суетливого и малопрезентабельного лысого фелшеришку.

— Ничё не понимаю, — встрепенувшись, сердито поморщился Иван, пытаясь понять, о чём идёт речь, — Мобуть, поближе подойтить?…

Пока Иван, колотя винтовкой по спинам митингующихся и по-деревенски слегка вычурно при этом раскланиваясь и извиняясь, пробирался к входной дворцовой двери, митингующийся народ что-то трижды хором проорал, прогалдел и, гудя бодрыми, громкими, решительными, но уже приватными голосами, незаметно и решительно куда-то рассосался.

Заветная входная, красивая как конфетка, дверь перед самым носом Ивана вдруг резко распахнулась, и от удара по лбу Иван присел на брусчатку. Из распахнутой двери показался товарищ Эйно Рахья с двумя револьверами наизготовку. Не обратив излишнего внимания на ушибленного дверью Ивана, он осмотрелся, обернулся и поманил кого-то рукой. Вслед за Рахья из особняка быстрым шагом вышли товарищи Ленин, Зиновьев с раскрытым блокнотом, в котором он что-то строчил карандашом, и семенящая за ними следом Мария Ильинична Ульянова с бутербродами на подносе. Кавалькада миновала ошарашенного Ивана и направилась в сторону переулка.

Ивану оставалось только подняться с брусчатки и шагнуть в открытую дверь…

Старший матрос Поршман в этот момент нёс своё революционное дежурство за письменным столом в бывшем гардеробном зале с зеркалами, прикидывая в уме варианты, как провести эту дежурную ночь с наибольшей для себя пользой и удовольствием.

Дверь открылась, и в помещение буквально втолкнулся (или воткнулся) вооружённый трёхлинейкой и оловянным чайником, обескураженный Иван с красным лицом и вытаращенными глазами…

Ощущая себя при важном официальном исполнении, дежурный матрос состроил зверское лицо, глянув на вошедшего пристально и сурово, затем широко улыбнулся и, будто огрев плёткой коренного рысака, с места понёс в галоп…

— Ба-а, какие люди! — Ну, входи, входи, срань окопная, не бзди. Ну, здорово, что ль! Как там тебя?

— Нижний чин, Престолопоклонный Иван! — вставил Иван.

— Здравствуй, Иван!

— Здорово, товарищ!

— Флот пехоте не товарищ!.. Мы — братва! Дай-ка пять! Старший матрос Поршман-Боеголовкин, Феликс Давыдович! Для близких друзей и блядей — просто Феликс.

— Здравия желаем, товарищ Пеникс!..

— Здорово, Ванюша!.. Давай-ка почеломкаемся. Царский режим мандой накрылся, теперь все люди — братья!

— Ито, правда, браток! — согласился Иван, поспешно утерев себе лицо рукавом, — Давай, что ли, похристосуемся… М-м-м-м… Чмо! Чмо! Чмо!

Матрос, как вампир, впился в Ивановы губы, которые тут же онемели и утратили всякую чувствительность.

«Ха! З-з-з-з… Ч-вок! Ч-вак! Чу-фыкс!» — клокотало и булькало во рту у Ивана, где безраздельно хозяйничал огромный раскалённый язык, казалось, не только самого дежурного матроса Поршмана, но и всего революционного балтийского морфлота.

— Воистину того, товарищ Пеникс! — чуть не подавился воздухом полузадушенный Иван, когда матрос Поршман, с усилием неимоверным, оторвался наконец от своей жертвы.

— Х-х-х! Ф-ф-ф-ф-ф, — отдувался Поршман.

— Товарищ Пеникс… Браток, а ты, часом, куревом не богат? — робко поинтересовался Иван.

— Ф-с-з-з! Табаку, Вань, не держим…

— Ан, врёшь, браток… А гумажка на что?

— Дура… Это ж для марафету.

— Чаво?

— Ну, это… для кокаину, — качнувшись, Поршман направился к своему дежурному посту за столом.

— Ча-во? — оживился Иван, услышав интересное незнакомое слово.

— Да, для дури, деревня.

— Для ду-у-ури?.. — по-детски изумился Иван.

— А ты сам спробуй. Накося… Да, ты винтарь отставь, чайником не греми! Вот. Зырь на меня, — Поршман носом потянул из рассыпанной щепотки бумажной трубочкой белый порошок, крякнул и передал трубочку Ивану, — Потяни. Ну! Н-ну…

— Х-р… Б-хай! Б-хай! Бхек-к! Р-р-р-р… — болезненно отреагировал Иван, выпрямляясь над столом с испачканным белым кончиком носа.

— Ну? Н-ну? — настаивал Поршман.

— Х-хи! Х-х-хо! Бхек-бхек… Б-хе-хе-хек! Х-р-р…

— Н-ну-у?

— Х-р-р-р-р… Пропст!

— Как-как?

— Госпр! Х-р-р-р-р…

— А ты, Вань, как думал!

Слёзы брызнули из голубых Ивановых глаз.

— Про-поди-гос-сти! Х-р-р-р… Про-гос-сти-поди! Х-р-р-р! Х-р-р-р…

— Сивушки для полировочки, Вань? Чистый янтарь!

— Х-ха! Г-га… И-и-грэк-ха! Грэ-к-ха! Прос-ти, Гос-поди… Ик! Ик! От… И-и-и-и… Б-б-хай! Б-б-б-хай! Б-б-б-б-ха-ха— хай… Господи, прости… От-т, пробуровило, мать твою!

Поршман удовлетворённо откинулся на стуле.

— Вань, станцуем?

— Ажно, взопрел! Ф-ф-ф-ф, — обратил Иван свой светлый взор к потолку, ладонями размазывая слёзы на мокром круглом лице.

— Шинелку-то скидавай! Щас я тебя фрейлиной разодену — лебедя будешь представлять, — не унимался Поршман, — Вань, всё скидавай!

— Батюшки… Хто ето? В углу стоить, зубьми лязгаеть? — встрепенулся Иван.

— Штаны, штаны сымай!

— В углу! Хто ето? Сам без порток, рожа красная… Зубьями скрыпить! — уточнил Иван, указывая пальцем в сторону стенного зеркала в углу зала.

— Вань, патефон это… Щас музыку заведём! — попытался утихомирить Ивана Поршман, поднимаясь со стула.

— От, глазьями лупает, чёрт…

В следующее мгновение матрос Поршман взвился над Иваном, как коршун; и служивые мигом сплелись в единый живой клубок!

— А-а-а!

— Ваня!

— Не за-ма-а-а-ай! А-а-а! Отын-ди!

— Ваня… Ваня, не бось!

— Подсуропь! А-а-а! Подсур-ропь, говор-рю!

— Ва-ню-ша, не фор-ды-бачь!

— От-тынди, аспид-д! А-а-а… Да, п-подсур-ропь же-ж, м-мать т-твою… А-а-а!

— Ва-ню-шеч-ка!

— Не замай! А-а-а…

— Пирожок ты мой сла-день-кий…

— Ой! Нут-тря трещ-щать! От-тлип-пни, с-свол-лочь… В-в-а-а-а-а-а-а!

— Ват-ру-шеч-ка-а-а-а…

— В-а-а-а! Аспид! Я ж тока — махорочки одолжить… В-в-а-а-а-а-а-а!

Поршман соскочил с Ивана и в сладком бессилии повалился навзничь на кушетку, — Уф-ф-ф-ф! Ванюша, не горюй: табачок с меня… «Иру» курить будешь!

— Ва-а-а-а-а-а! — совсем сокрушённо по-бабьи заголосил стоящий на четвереньках посреди зала Иван.

— Вань, ты на флот не серчай, — умиротворённо проворковал Поршман, — моряки — народ душевный! У меня, после перепихляндии, на главном месте — поэзия… Вот, Вань, послухай!