Театральная сказка - Игорь Малышев Страница 14

– Следуйте за ним. Он приведёт вас в такие места, какие вы и не сможете вообразить.

Бог пригубил из чаши.

– Возможно, Засценье – вообще самое интересное место во Вселенной. Добро пожаловать.

– А куда нам идти сейчас?

– Возвращайтесь туда, откуда пришли. Для первого раза вы узнали достаточно.

– Но мы должны что-то принести отсюда, разве нет? – сказала Ветка.

– Бери что хочешь, – радушно предложил Дионис. – Можешь взять пыль от корней деревьев. Или нарви листьев с олив.

– Надёргай перьев из крыльев купидонов, – посоветовал сатир с седой бородой и захохотал.

Купидончики заверещали тонкими голосами, принялись корчить ему рожи и делать неприличные жесты.

– Мы нарвём листьев, – сказал Мыш.

– Первый раз все так поступают, – согласился Дионис.

…

– Я вижу, у вас получилось? Вы были за сценой? – спросил Альберт, когда они выходили на бис кланяться аплодирующей публике.

И пусть зрителей было всего семеро, ничто не может сравниться с первым успехом.

Ветка кидала в зал оливковые листья, и они, невидимые для людей, разлетались по залу.

– Да, мы были там, – шепнул Альберту раскрасневшийся Мыш, чувствуя, как от восторга у него заходится дыхание и шумит в ушах.

…

В часовой тихо. Успокаиваясь, шумит только что выключившийся чайник. Альберт размешивает сахар в фарфоровой чашке. Ветка, встав на цыпочки, поливает фиалку на полке. Мыш, пытаясь унять волнение, всё ещё будоражащее его, прохаживается по комнате.

– Скажи, Альберт, почему ты именно нас выбрал для своего театра? – спросил мальчик.

– Кстати, да. Мне тоже интересно, – повернулась к нему Ветка. – Ты ведь мог взять первого попавшегося ребёнка с улицы. Или не мог?

Всем видом показывая, что не хочет отвечать на вопрос детей, Альберт уткнулся в чашку, но, чувствуя на себе пристальные взгляды, отставил её в сторону, сцепил перед собой руки.

– Я мог бы, конечно, соврать вам. Мол, это потому, что я понял, какие вы уникальные, талантливые и прочее, прочее. Но ведь вам нужна правда? Так вот, правда состоит в том, что внутри у каждого из вас есть рана. Она кровоточит, болит, и это делает вас чуткими, страдающими. Живыми, по большому счёту. Такими, какие только и нужны театру. А кроме того, я видел, что вы… Как бы сказать? Что вы в опасности и не сегодня-завтра с вами может случиться что-то очень плохое.

– В смысле? – переспросила Ветка.

– Ну, например, самоубийство, – поколебавшись, со вздохом пояснил Альберт и вытер проступивший то ли от горячего чая, то ли от волнения пот.

– У меня и в мыслях никогда такого не было! – фыркнула Ветка. – Убить себя! Чушь какая! Я одно сплошное жизнелюбие!

– Я видел… Поверьте, друзья мои, я знаю, чувствую такие вещи, – заверил режиссёр. – И ты, и Мыш, вы были на краю… Ещё чуть-чуть – и пропасть. Вы оказались в театре, когда уже падали.

– Нет, нет и нет, – заявила Ветка. – Я бы никогда не смогла наложить на себя руки.

– А я смог бы, – поколебавшись, сказал Мыш, стоя прямо и напряжённо, как часовой на Красной площади. – Я ведь, когда мы встретились, и вправду был на грани. Может, приди Альберт чуть позже, я действительно бросился бы в реку.

– Я сразу заметил, что жизнь твоя, что называется, висит на волоске и любое движение может его оборвать.

Он обвёл глазами детей.

– Дело в том, что только человек, побывавший на грани жизни и смерти, может уйти за сцену.

– Ах вот в чём дело. Ну, тут да, согласна. Мне случалось попадать в передряги, – согласилась Ветка. – Только, знаешь, это очень жестоко, что для театра подходят только такие, как мы…

– Ничего не поделаешь… – развёл руками Альберт. – «Этот мир придуман не нами…»

Он достал из кармана пиджака фляжечку, но передумал и спрятал обратно.

– Почему ты сразу не сказал, что мы должны отправиться вслед за Гномом, когда он зовёт нас за сцену? – хмурясь, спросил Мыш. – Избавил бы всех нас от тех шести провальных спектаклей.

– Видишь ли, идти или не идти в Засценье – это одно из тех решений, которые человек принимает один раз в жизни, и очень важно, чтобы он принял его самостоятельно и без подсказок.

– Ну, хоть намекнуть-то ты мог!

– Нет, не мог. Нельзя.

– Кстати, а что ты видишь, когда мы уходим в Засценье?

– Да ничего. Вы исчезаете на какое-то мгновение, почти неуловимое для глаз, а потом появляетесь снова.

Ветка подскочила к нему, взяла за руку.

– Пойдём с нами в следующий раз? Ну, пожалуйста.

– Нет.

– Почему? – заканючила она.

Альберт посмотрел на детей с усталой отрешённостью, которой прежде они за ним не замечали, и сухо ответил:

– Во-первых, мне по пьесе не полагается быть с вами в это время. И во-вторых, пусть бы даже я и захотел пойти, у меня всё равно ничего не получится. Я просто уткнусь в стену, и всё. За сцену могут ходить только такие, как вы, – в голосе его слышалось сожаление. – Не зря же я искал вас.

Альберт махнул рукой и приложился-таки к фляжке.

– За вас, друзья мои! Я очень рад, что у вас получилось, – сказал он, однако прозвучали эти слова тускло и не очень-то искренне.

Едва ли не с первого дня, как дети начали изучать лабиринты театра, ими владело желание отыскать путь на крышу. Но делом это оказалось отнюдь не лёгким. И даже Альберт ничем не смог им помочь.

– Друзья мои, если бы я хоть что-то понимал в этом сумасшедшем доме! – всплеснул он рукавами тортилловского плаща.

Он опять был изрядно нетрезв. После того как дети побывали за сценой, пить он стал чаще и больше. И к тому же в его отношении к своей маленькой труппе неожиданно появилась некая холодность и отстранённость. Он больше не орал на них во время репетиций, когда они фальшивили, не кричал «браво!» и не обнимал, когда оказывался доволен их игрой или внезапной импровизацией. А вскоре репетиции и совсем прекратились.

– Вы уже сами всё умеете, – объяснил свою позицию Альберт. – Мне больше нечему вас учить.

Отношения установились очень ровные и прохладные, как у посторонних, не зависящих друг от друга людей. Режиссёр закрылся, словно пытаясь что-то утаить от детей, какое-то новое, не очень хорошее, чувство.

– Раньше мне казалось, я наизусть знаю здесь каждый закоулок, – продолжал Альберт. – В детстве я излазал театр вдоль и поперёк, а недавно решил найти комнату со старыми газетами и не смог. Пишу монографию о Чехове, хотел уточнить детали первой постановки «Иванова». И вот, представляете, до сих пор не могу вспомнить, где она, эта комната. Чёрт её маму знает. Иногда мне кажется, что здание за эти годы поменяло архитектуру. А про ход на крышу… Нет, про него и подавно не помню. Извините.

Конец ознакомительного фрагмента