Романовы - Надин Брандес Страница 16

Я фыркнула.

– Какой же ты сегодня сомневающийся. Неужели мои подвиги ничему тебя не научили?

– Я узнал, что ты очень хорошо умеешь прятать яйца в солдатских сапогах.

Я подбросила одного из его игрушечных солдатиков в воздух, а затем поймала правой рукой.

– Белая армия найдет нас, Алексей. Как-нибудь… я им помогу.

И я как-нибудь помогу тебе.

Я пересекла комнату и встала у закрашенного окна, сделав вид, что смотрю на небо и оцениваю погоду. Поскребла стекло ногтем, но побелка была снаружи. Я перевела взгляд на форточку в верхней части окна – крошечное вентиляционное окошко, используемое в основном зимой. Оглянулась на Алексея, потом на дверь. Никаких солдат в поле зрения. Как можно небрежнее я протянула руку и отодвинула щеколду на форточке.

– Настя…

– Тише. – Я толкнула форточку, и она открылась. Краска снаружи затрещала и осыпалась с краев.

– Тебе нужен свежий воздух.

Едва ощутимое дуновение ветерка коснулось моего лица, и сердце затрепетало подобно крылатой птахе. Я глубоко вздохнула и приоткрыла форточку еще немного, чтобы увидеть, что находится внизу. Мои глаза жадно поглощали открывшуюся картину, а легкие – сладкий запах весны. Вдалеке золотился горизонт, сверкающий под лучами солнца подобно драгоценному камню. Но это великолепие было прервано звуками выстрелов, прилетевшими из центра города. Залп по команде. Расстрел.

Я могла видеть через забор. Передо мной простирался Вознесенский проспект – широкий, мощеный булыжником. Никто не прогуливался по нему, но я представляла себе жизнь, свободу и суматоху на этой холодной, заполненной людьми улице.

Воображала, как Белая армия марширует вверх по холму, перебирается через частокол и стремительно распахивает дверь. Уводит нас в безопасное место. К новой жизни.

Я позволила себе лишь несколько секунд, а затем отошла от окна. Лучше не задерживаться. Мне повезло оказаться в том волшебном мгновении, где открывать форточку еще не запретили. Так что я могла сказать, что не знала о запрете. Но как только он будет озвучен, вряд ли удастся приоткрыть окно снова, не получив наказания.

Или выстрела.

31 мая

– Смерть тирану!

– Повесить их!

– Утопить в озере!

Сквозь выбеленные окна ничего не было видно, но крики растворяли мою решимость как горячий чай – сахар. Наши вещи прибыли из Тобольска вчерашним поездом. Нам не разрешалось видеть их до тех пор, пока они не будут тщательно обысканы, расхищены по мелочи, распроданы по дешевке, снова обшарены, отправлены на хранение в сарай и снова обысканы.

– Бедняги, – Татьяна стояла у окна, прислушиваясь к крикам, – они должны получить все что пожелают из наших ценностей.

– Все что они пожелают? – Мама опустила одну из рук, прикрывавших уши. – В этих сундуках – ваши походные кровати и постельное белье. А как насчет посуды из Александровского дворца или соли для ванн твоего папы?

– Ты правда думаешь, что комендант позволит нам использовать эти вещи? – спросила Ольга. – Он уже перенес пианино в свой кабинет. Забрал наш граммофон. Он не даст тебе сохранить английский одеколон, мама.

– У него нет права брать чужое!

– Все, что у нас есть, принадлежит ему, – пробормотала я.

Татьяна разгладила складки на своем простом поношенном платье.

– Людям все это пригодится.

– И что они будут делать с этими вещами? – раздраженно спросила мама. – Заложат! Они не собираются ничего использовать. Кроме того, они избрали советское правительство, которое должно принимать решения за них. Они продали свою свободу.

Папа вошел в гостиную из спальни, в которой они жили с мамой. Весь его вид воплощал в себе дух смирения.

– Народ не выбирал советское правительство. Вы слышали много выстрелов за это время. Каждый из них означает смерть русского человека, который отказался подчиняться большевикам.

Я слышала выстрелы. Неужели люди за окном хотели именно этого и для нас?

– Они нищие, – сказал папа. – Хотя мы больше не их правители, не царская семья, их нужды всегда останутся нашей заботой.

Он взял свою ежедневную Екатеринбургскую газету и отошел к своему креслу – месту у самого большого окна. Мы так и называли его – «папино кресло».

Ничуть не смутившись, мама спросила:

– А как же моя аптечка? Если Алексею станет хуже, нам понадобится морфий.

Ее пальцы коснулись висков. Алексей был не единственным, кому нужен – и кто использует – морфий. Мамины мигрени и слабое сердце были столь же болезненны, как и его гемофилия.

– Пусть мы и в ссылке, но все же можем обратиться с просьбой. – Папа развернул газету и погрузился в чтение с тем же спокойствием, с каким и говорил.

Мне хотелось бы быть столь же невозмутимой. Казалось, он не испытывал никакой враждебности. Я старалась быть похожей на него, но иногда чудилось, что в глубине моего сердца притаился маленький комочек ненависти, готовый вырваться наружу и поглотить разум.

Мама вернулась в комнату Алексея. Татьяна и Мария снова занялись щенками, а Ольга – шитьем, единственным развлечением, которое у нее было в нашей тюрьме.

Мы с папой остались наедине.

Пока большевистские солдаты разбирались с разгневанными людьми и рылись в наших вещах, мне, наконец, выдалась возможность. Время… пришло?

Я смотрела, как папа читает газету. Неужели и в его груди царило такое же смятение? Он был слишком спокоен, чтобы это стало заметно. Я – слишком упряма.

Вид его фигуры успокоил пылавший в моем сердце огонь – его усы изогнулись под углом, пока он рассматривал содержимое газеты, ноги были скрещены так, как и всегда, когда я находила его читающим в библиотеке. Мы снова вместе.

Наконец он поднял глаза, и его усы зашевелились над едва заметной улыбкой. Глаза сощурились, а мое сердце растаяло, и тепло от него разлилось по всему телу до самых домашних туфель. Папа сложил газету и похлопал себя по колену.

Мне шестнадцать. Изгнанная княжна. Больше не ребенок. Тем не менее, я прошла через комнату и села к нему на колени, обвив руками его шею. Ни возраст, ни гордость, ни пережитый опыт не могли помешать мне любить папу сердцем маленькой девочки. Я поцеловала его в щеку, и так мы замерли на несколько секунд, наслаждаясь обществом друг друга. Я в сотый раз удивлялась, как наша любимая страна могла не заметить его милосердия и потребовать отречения… и даже его смерти.

– Как поживает мой маленький Швыбзик? – спросил папа.

Со времени моего приезда мы почти и не говорили.

Это время принадлежало нам.

– Раскладываю яйца по сапогам тобольских солдат.

Конец ознакомительного фрагмента