Зимняя песнь - С. Джей-Джонс Страница 18

Король гоблинов раздраженно хмыкнул.

– Этого я обещать не стану. Тебе известно, против кого ты играешь.

Я поежилась.

– Тем не менее, – продолжал он, – я проявлю великодушие. Обещаю тебе одно и только одно: твои глаза будут открыты, но я оставляю за собой право затуманивать разум остальных, если мне так будет угодно.

Я кивнула в третий раз.

– Ох, Элизабет, – он покачал головой. – Какая же ты дурочка. Как легко мне доверяешься!

– Играю тем, что раздали.

– О, да. И по моим правилам. – Вновь сверкнули кончики зубов. – Будь осторожна, Элизабет. Смотри, как бы не предпочесть красивую ложь уродливой правде.

– Уродливое меня не пугает.

Он изучающе посмотрел на меня, и я заставила себя выдержать этот пристальный взгляд.

– Нет, – просто сказал он, – не пугает. – Король гоблинов расправил плечи. – До следующего полнолуния. – Он указал пальцем на луну в небе, и на его лице мне померещились стрелки часов. – Иначе потеряешь сестру навсегда.

– До следующего полнолуния, – повторила я.

Король гоблинов шагнул ближе, взял меня за подбородок. Я взглянула в его разноцветные глаза.

– Мне будет приятно играть с тобой, – низким голосом произнес он, а когда наклонился ко мне, мои губы обдало холодом его дыхания. – Viel Glück, Elisabeth [20].

* * *

– Лизель!

Оклик звучал глухо, словно из-подо льда или воды.

– Лизель! Лизель!

Я попыталась открыть глаза, но веки смерзлись. Наконец мне удалось разлепить один глаз и сквозь заиндевевшие ресницы увидеть быстро приближающуюся размытую фигуру.

– Ганс? – просипела я.

– Живая! – Он прижал ладонь к моей щеке, но я ощутила лишь легкое давление. – Господи, Лизель, что с тобой случилось?

Я не могла ответить на этот вопрос, а даже если и могла, то не хотела. Ганс подхватил меня на руки и понес в гостиницу.

Я не чувствовала ничего, кроме холода, – ни биения жизни, ни тепла, ни объятий Ганса, ни его ладони у меня под грудью. Я словно умерла. И лучше бы мне и вправду было умереть. Я пожертвовала сестрой ради брата. Опять. Я заслуживала смерти.

– Кете… – сказала я, но Ганс не услышал.

– Нужно перенести тебя в дом и поскорее согреть, – промолвил он. – Боже, Лизель, о чем только ты думала! Твои мать и брат с ума сходят. Йозеф даже пригрозил, что не поедет с маэстро Антониусом, пока ты не отыщешься.

– Кете… – снова прохрипела я.

– А отец – так тот вообще голову потерял. Не хотел бы я еще раз увидеть его таким пьяным.

Сколько времени прошло? В Роще гоблинов я провела не больше часа, максимум – двух.

– Как… как долго… – В горле саднило, голос осип как от долгого молчания.

– Трое суток. – За спокойным тоном Ганса скрывался подлинный страх. – Тебя не было трое суток. Йозеф выступал перед маэстро Антониусом три дня назад.

Три дня? Как такое возможно? Должно быть, Ганс преувеличивает!

Никакого обмана. Никаких уловок. Не отнимать моих воспоминаний, не мухлевать со временем. Король гоблинов уже нарушил свое обещание. Но разве он его давал? Обещаю тебе одно и только одно: твои глаза будут открыты. Мои глаза были открыты. Я все помнила.

– Кете… – выдавила я, но Ганс приложил палец к моим губам, заставив умолкнуть.

– Не надо разговаривать, Лизель. Я здесь, я о тебе позабочусь, – сказал он. – Не волнуйся, я позабочусь о вас всех.

* * *

Когда мы вернулись, в гостинице поднялось страшное волнение. Мама обнимала меня и плакала, хотя подобное изъявление чувств было для нее совсем нехарактерно. В морщинах на папином лице виднелись застарелые следы пьяных слез, а Йозеф – мой милый Зефферль – не сказал ни слова и лишь стиснул мою руку так, что побелели костяшки пальцев. И только Констанца стояла в стороне и буравила меня темными глазами. Моя сестра пропала, и виновата в этом я.

Мама осыпала меня ласками и суетилась, точно над младенцем. Завернула в одеяла, потребовала, чтобы отец усадил меня в свое любимое кресло у огня, затем принесла суп и даже чай с капелькой рома.

– Ох, Лизель! – причитала она. – Ох, Лизель!

Столь бурное проявление любви меня смущало. Мы с мамой никогда не были особенно близки; все наше время уходило на то, чтобы свести концы с концами. На маме держалась гостиница, на мне – семья. Я не умела выразить своей любви; между нами существовало понимание, но не было теплоты.

Заметив мою неловкость, мама промокнула слезы и кивнула.

– Слава богу, Лизель, ты цела и невредима.

Она снова превратилась в практичную, рассудительную фрау Фоглер, жену хозяина гостиницы. За исключением покрасневших глаз, все следы недавних переживаний исчезли.

– Мама боялась, что ты сбежала из дома, – шепнул Йозеф.

– С какой стати мне сбегать? – вытаращилась я.

Йозеф покосился на отца, сгорбившегося в углу. Он выглядел враз постаревшим, измученным и осунувшимся. Всегда беспечный и веселый, папа даже в зрелом возрасте напоминал того живого, талантливого и многообещающего музыканта, каким некогда был. Красная сеточка сосудов, проступивших на щеках от регулярных возлияний, придавала ему ребячливый вид, а общительная натура маскировала серьезные недостатки, скрытые от всех, кроме ближайшего окружения.

– Из-за того… из-за того, что тебе больше не для чего жить, – пробормотал Йозеф.

– Что? – Я попыталась сесть, но не смогла выпростаться из кучи одеял, наверченных вокруг меня, будто кокон. – Зефферль, не говори глупости!

На плечо мне легла рука Ганса.

– Лизель, – ласково проговорил он, – нам всем известно, как много ты трудишься на благо семьи, как стараешься ради Йозефа. Мы знаем, что ты полностью посвятила себя его карьере, жертвовала собственными надеждами и мечтами ради его будущего. Знаем мы и то, что даже родители нередко отдавали ему предпочтение перед тобой.

Я ощутила покалывание тысячи тонких иголочек. Ганс словно бы озвучил самые недобрые и эгоистичные мои мысли, признал мое право на обиду. Как ни странно, при этом я не испытала ни облегчения, ни торжества, лишь некий неясный страх.

– Все равно не понимаю, с чего вы решили, будто я убежала, – сварливо пробурчала я.

Ганс и Йозеф переглянулись. Этот их новый союз меня насторожил.

– Лизель, в последнее время с тобой происходит что-то неладное, – мягко начал Ганс. – Взять хотя бы твою привычку уходить в лес и подолгу оставаться там в одиночестве.

– И что в этом такого?