Постапокалипсис, в котором я живу - Алла Грин Страница 20

Руки Фараона легли на ее плечи.

–Ты уедешь, и заберешь с собой Рори и Артура, потому что так хотел ваш отец. Перед смертью ему было важно знать, что с вами все будет в порядке, и если понадобится, я выпихну вас силой, потому что ни Игорю, ни мне, вы никогда не были безразличны.

У Евы задрожали губы. Фараон ругал ее, ругал как маленькую девочку, кидаясь в нее словами Игоря, как тяжелыми камнями. Он беспощадно бил ее этим словом. Он поступал нечестно. Фараон знал, что она не ослушается. Потому что это Игорь. Потому что он так сказал. Потому что он просил. Именно поэтому Фараон и показал это письмо именно ей, а не Рори или Артуру. Фараон жестоко сыграл на ее чувствах, на ее любви. Это был беспроигрышный способ ее заставить. Закрыв лицо руками, Ева заплакала.

–Я не уеду… – всхлипывала она.

–Уедешь, Ева,– продолжал убеждать Фараон.– Уедешь сама и заставишь уехать парней.

–За что ты поступаешь так со мной?

Фараон приблизился к ней и приобнял. Ева еще недолго проплакала на его плече. Потом он разжал объятья, и Ева удивилась тому, как всего за пару минут ее суждения и мысли переменились. Ничего яснее она уже не видела, кроме этого: своей обязанности сделать так, как хотел Игорь. Потому что, кто еще это сделает, если не она сама? Кому еще это по силам кроме нее, кроме Евы Гордон?

Нет никакой тайны в том, что Марк Кассель был подлецом. Таким он слыл в умах людей – чужих и знакомых, себе же представлялся личностью куда более худшей. В жесте этого добровольного признания, может, и следовало бы поискать некий намек на благородство, но ни для кого не секрет – Марк от репутации своей был без ума и безмерно ею гордился.

Марк Кассель родился в семье мелких торговцев. Его мать днями пропадала на рынке, не часто балуя дитя своим вниманием, а отец неисправно пил. Темноволосый мальчишка с глазами цвета угля рос сам по себе, предоставленный всему белому свету.

По вечерам, когда мать приходила с работы, частыми гостями в доме были скандалы. И Марк, не вынося криков и драк, сбегал и ночевал в старом сарае, и долго потом пытался забыть царящий там запах гнилой картошки. Если честно, сложно было забыть и ее вкус – в доме редко можно было сыскать и кусок хлеба. В общем, жизнь целенаправленно подводила Марка к его истинному призванию. Стать маленьким воришкой – вот, что ему было суждено. Только, пожалуй, не стоило судить его строго: он был ребенком и просто хотел кушать. Судить его следовало потом.

Нельзя сказать, что первая большая потеря в его жизни была чем-то поистине трагичным. Алкоголь все же доконал отца – тот скоро умер, и в доме наконец-то воцарился мир. Марк помнил: он во время похорон совсем ничего не чувствовал кроме постыдного страха – боязни ощутить искреннюю и неподдельную радость. В тот день он не проронил ни одной слезы, а в последующие полгода наслаждался возможностью дышать полной грудью. После этого в его жизнь ворвалось новое знаменательное событие, оставившее определенный отпечаток: как-то внезапно в доме появился новый мужчина.

Марк долго поглядывал на него из-под черных густых бровей, и в перерывах настороженный взгляд переводил на мать. Марк ждал, когда же под кухонным столом снова начнут появляться бутылки, но человек не собирался пить; наоборот, он искренне полюбил мать и к самому Марку отнесся как к сыну, привязался как к собственному ребенку.

Марк был даже не против того, что всерьез занялись его воспитанием; ему нравилось таскаться с приемным отцом на работу и обучаться его ремеслу. Тот был местным врачом, и Марк, днями торчавший у ложа больных, с должной охотой впитывал в себя все преподносимые знания. К удивлению всех знакомых и соседей, он оказался хорошо обучаем, схватывал на лету, и мать неустанно изумлялась, как из такого негодника за несколько лет он смог превратиться в покладистого и примерного ребенка.

Между тем много времени не прошло, как у мамы вырос живот, и Марк, знал: унее будет еще один ребенок. Вскоре она родила, и после наступил момент, когда прозвенел тот тревожный звоночек: она в слезах кричала, что шторы загорелись сами, а папа, выхватив сестричку из дымящейся колыбели, и словно в истерике спрашивал, спрашивал, раз за разом, зачем мама эти шторы подожгла.

Марк плакал – в тот момент он отчима за эти слова возненавидел, но вскоре к нему пришло осознание, что отчим все-таки был прав. С момента родов прошла всего пара-тройка недель, и мама после инцидента со шторами совсем не вставала с постели: стонала, будто от боли, хотя у нее ничего не болело, и много-много рыдала.

Отчим объяснил, что с ней приключилась депрессия. Дальше стало хуже – маму стали преследовать истерики – почти каждый день она твердила, что видит умершего мужа, родного отца Марка, и мечась по комнате, пыталась задушить призрака простыней. На этой простыне она потом и повесилась, когда Марку было всего одиннадцать лет. Его жизнь недолго шла в гору, гораздо стремительнее она катилась по наклонной.

Тогда из родных ему осталась только сестра – Марк возился с ней, бесполезным хныкающим кульком, пока отчим пропадал на работе, чтобы заработать денег. Марку не хватало прошлой жизни, когда он ходил к больным, и теперь безмерно скучал по тому времени, когда только-только умер отец, а в доме появился отчим. Для Марка было очевидно – все изменилось, когда вздулся тот живот. Временами он смотрел на сестру с отвращением и желал, чтобы она вовсе никогда не рождалась. Эти скверные мысли, однако, его покинули, как только Регина чуть подросла. Ее с детства приучили сидеть в одиночку дома, и Марк смог продолжить свое обучение, и уже в семнадцать лет стал посещать больных сам.

Жизнь снова потихоньку налаживалась, но и этот счастливый отрезок судьбоносного пути продолжался не слишком долго. Случилось то, что отчим подцепил у своей пациентки грипп и скончался от лихорадки. Мертвым грузом на шее у Марка повисла сестра, а прибыли от врачевания едва ли теперь хватало на налог.

Марк был молод, но уже тогда имел предприимчивый разум, который томился необходимостью что-то сделать, и скоро все как-то само собой закрутилось, только вот в след ему стали кричать: негодяй, мошенник, подлец, а он усмехался кривой, полной презрения ухмылкой, и шел дальше по своим делам, отправляясь туда, где о нем еще ничего не знали.

Марк умел строить из себя саму доброту и честность, а взгляд по щелчку наполнять сочувствием:

–Я понимаю вашу боль,– говорил он, смягчив голос,– мой отец тоже был укушен, и знаете (делал драматическую паузу) – он умер.

Отражая на лице боль, Марк тяжело вздыхал, и продолжал говорить почти дрожащим голосом:

–Самое худшее, что потом то же самое случилось и с моей матерью, и это почти подкосило меня, но на этот раз я решил не сдаваться.

Тут он чуть отдалялся от своего печального образа и позволял загораться в глазах силе, которая и заставляла людей думать, что Марк знает, что делать, и он – это именно тот человек, который пришел их спасти.

Он невзначай говорил: