Четыре жезла Паолы - Алла Гореликова Страница 23

Живот судорожно сжался. Паола сглотнула слюну. Откусила осторожно: челюсть еще ныла. Бо-оже, она и не знала, что так зверски голодна! И то, когда ела последний раз? Сколько вообще времени прошло?

Хлеб закончился слишком быстро. Паола поднесла к лицу все еще дрожащую ладонь, вдохнула запах… Слезы закапали крупным горохом. Господи, спаси нас, в отчаянии подумала Паола, у меня не осталось сил, совсем! Жалкий кусок хлеба сломал верней допроса с пыткой. Господи, за что нам все это? Почему? Кто тут виноват — мы, они, война? Почему, как так вышло, что, куда ни сверни, все равно окажешься бесчестной?

Горец ухватил за здоровую руку, вздернул на ноги:

— Пошли.

Она не спросила куда. Боялась, стоит открыть рот — и не выдержит. И на Гидеона не оглянулась: испугалась, сама не зная толком чего. Слезы все текли и текли, было стыдно и тягостно, предложи сейчас какие-нибудь высшие силы вернуть их назад, к границе снегов, — все бы отдала, не задумавшись. Скрипнула дверь, ее впихнули в темноту. Хлопнуло за спиной, скрежетнуло. Паола повернулась, выставив вперед руки, ощупала доски перед собой, толкнула — без толку. Прижалась ухом — тихо. С трудом поборола острое желание сесть на пол прямо здесь, двинулась вдоль стены мелкими шажками, шаря ладонями по грубо обработанным камням. По ногам тянул сквозняк, от пола несло холодом. До угла добралась быстро — наверное, четыре-пять нормальных шагов. Следующая стена оказалась подлиннее, и в конце ее нашлась куча опилок — мелких, слежавшихся, почти утративших живой древесный запах. Паола нервно хмыкнула, представив, какова станет, воспользовавшись этой постелью. Разгребла более-менее ровным слоем, легла, повозилась, сворачиваясь в комок и накрываясь крыльями, — и мгновенно заснула.

Разбудил ударивший в лицо свет.

— Вставай.

Паола прикрыла глаза ладонью, вгляделась, прищурившись. В дверях стояла гномка. Еще не старуха, но уже согнутая, косматая, в несуразной шапчонке и таком же, как у давешнего гнома, волчьем тулупе.

— Хватит пялиться. Вставай живо. Некогда с тобой канительничать.

Плечи у гномки были широченные, руки сильные, и пробовать, насколько тяжел ее удар, Паола не захотела. Прогулялась до отхожего места, плеснула в лицо ледяной воды из бадейки у порога, напилась из пригоршни. Все — молча. Потом гномка сунула ей в руку ломоть хлеба и снова заперла.

Паола съела хлеб, села на своих опилках, подтянув колени к груди и укутавшись крыльями, и стала ждать. Время тянулось медленно, и так страшно было гадать, что сейчас с Гидеоном, что их обоих ждет… Лучше вообще не думать ни о чем. Сидеть, слушать тишину, угадывать в ней едва уловимый свист ветра… иногда забываться в дреме, вскидываться и снова засыпать…

Сколько она так просидела, Паола не знала. Приходила снова гномка, сводила в уборную, оставила еще хлеба и кружку воды. Будем считать — ужин, решила девушка. Поела и легла спать.

Так прошло несколько дней — четыре, если молчаливая гномка и впрямь навещала пленницу строго утром и вечером. На третий Паола не выдержала, попыталась расспросить свою тюремщицу, но та зыркнула злобно, буркнула:

— Жива пока, и радуйся.

Радуйся!

Ожидание становилось невыносимым. Ожидание, неизвестность, даже тишина! Теперь эта тишина казалась не убаюкивающей — могильной. Разумеется, жезлоносица Империи понимала, что совсем о ней не позабудут. Что, очень может быть, она еще вспомнит дни, когда ее не трогали. Но сейчас Паола обрадовалась бы любой перемене. Ну… почти любой. В настоящей могиле будет, пожалуй, не лучше.

И все же, когда в проеме открывшейся двери появилась не гномка, а давешний горец, Паола испугалась — до дрожи в коленках, до ледяного кома в животе. Вспомнившее ужас и боль тело отказалось повиноваться, и в ответ на его «пошли» Паола лишь отчаянно замотала головой и прижалась к стене.

— Пошли, — повторил гном. — Не трясись, не трону я тебя. С рыцарем разговор будет.

Знала бы Паола, какой это будет разговор! А впрочем, если бы и знала, что могла она сделать?

Гидеон сидел на низком табурете посреди комнаты, свет из окна падал на его лицо, и у Паолы камень с души свалился, когда она увидела: рыцарь цел. Его, похоже, тоже эти дни не трогали. Может, гном уходил куда-то? Сердце заколотилось тревожно и часто: едва она вошла, Гидеон так и прилип к ней взглядом. Словно хотел по одному виду девушки что-то понять.

— Садись. — Гном указал ей на лавку напротив рыцаря. — Слушай внимательно. Я обещал тебя не трогать. Да и толку с тебя, только вопишь. Я буду говорить с рыцарем. Тебе вряд ли понравится наш разговор, так вот: надумаешь прекратить — скажи. Мне всего лишь нужна правда, и чем скорей, тем лучше будет для всех.

— Но…

— Молчи. Я говорю. Запомни вот что: ты имеешь право открыть рот только в одном случае. Если надумаешь все-таки рассказать то, что я хочу знать. Иначе — за любой звук расплатится он. Поняла?

Гидеон насмешливо хмыкнул.

— Поняла? — с нажимом переспросил гном.

Паола торопливо кивнула.

— И лучше не двигайся. Теперь ты. — Горец повернулся к Гидеону. — Вы пришли сюда воровать и шпионить, это всякому ясно. Но я не верю, что вы пришли сюда одни. Ты хотел встретиться с нашими старейшинами. Я доложил, и ты с ними встретишься. Но сначала расскажешь о том, что ваши старейшины замыслили против нас.

— Ничего, — отрезал рыцарь. — Ваша подозрительность смешна. Если вы решили видеть в нас врагов, навряд ли мы сумеем вас разубедить. Но ты помнишь, горец, слова моей спутницы, и я Небом клянусь, они правдивы.

Паола зажмурила глаза — крепко, изо всех сил. Под веками замелькали белые молнии. Покарает ли Небо за ложную клятву? Ох, лучше о том не думать! Когда от тебя ничего не зависит, пусть все идет, как идет. Авось куда-нибудь да выведет. Она ничего не может, совсем ничего, даже молиться. Остается только ждать. И вопреки всему надеяться. Интересно, можно ли заставить себя надеяться, когда надежды нет?

Говорил что-то гном, тихо и зло, отвечал Гидеон — коротко, то спокойно, то язвительно. Паола не слушала. Не могла. Шумело в ушах, хотелось вскочить, заорать, схватить что-нибудь тяжеленное и огреть по башке сначала горца, а потом и Гидеона, за компанию. А потом — вернуться домой, высказать Ольрику все, что думает она о ложных клятвах и нарушенных союзах, и больше никогда, никогда…

Хлесткий звук пощечины ураганом смел путаные мысли.

— Валяй, — ворвался в уши презрительный голос Гидеона, — не стесняйся. Союзничек.

— Лучше скажи добром.

— Нет уж. Больше ты от меня и слова не услышишь.

Го-осподи… Паола прикусила губу. Господи, Отец наш, я знаю, мы виноваты пред тобой, грешны, но помоги, помоги-помоги-помоги…

— Глаза открой. — Жесткие пальцы подцепили подбородок, вздернули вверх. — Увижу, что не смотришь, — оба пожалеете. Поняла?