Кельтская волчица - Виктория Дьякова Страница 23

— Наш дом — это собачья будка по сравнению с их усадьбой, — говорила она за вечерним чаем, — Помести Андожу в один из уголков их парка, там ее никто и не заметит. Когда мы сидели за ужином, при каждом стояло по два лакея в золоченых ливреях, а на галерее все время играли музыканты. Гостей собралось сотни две, если не больше. Нам отвели такую просторную комнату, что мне показалось сперва, что это танцевальный зал. Простыни меняли каждый день и опрыскивали их духами, — продолжала Мария Филипповна, поглядывая с упреком на мужа. Иван Степанович сидел молча с опущенной виновато головой. Он словно извинялся перед супругой за то, что не смог устроить ее жизнь такой же роскошной, как в Ухтоме. Софья с сочувствием смотрела на отца. Ей стало нестерпимо больно за него. Она легко могла представить себе папеньку, застенчивого, скромного в одеянии посреди великолепно одетых придворных кавалеров. Как он пытается вступить в разговор, но у него тут же пропадает голос, словно ему не хватает воздуха. Его зеленый парадный костюм немного ему тесноват и чувствует он себя в нем неловко. А отец Евдокии, одетый по словам матушки, что заморский сеньор, в бархатный голубой кафтан с серебряным позументом, похлопывает снисходительно новоявленного родственника по плечу и старается не выдать откровенно своей насмешки. Конечно, они очень смешно смотрелись вместе. А Антон? Разве не смешно смотрелся он, выросшей в простоте и незайтеливости андожского быта под венцом с расфуфыренной Евдокией, у которой только шлейф на платье, как посмеивались андожские дворовые сопровождавшие господ на праздник, тянулся версты на три.

— А знаешь, — отвлекла ее матушка от грустных размышлений, — у Евдокии оказывается есть еще брат. Только он постоянно пропадает в Москве, а теперь вот приехал на свадьбу к сестрице. У них у всех такие рыжие волосы, каких сроду в нашем Белозерском роду не сыщешь. Его зовут Василием. Очень красив собой. Но высокомерен, знает себе цену. Смотрел на нас на всех с такой ехидцей, с таким презрением! А когда наступил перед ужином мне на платье, то даже не извинился. «Вы сами виноваты, мадам, — высказал мне без всякого политеса, — что оно у Вас тащится по полу». А где ж ему еще тащиться? Ох, озорник, озорник! — видимо, вовсе и не осерчав на молодого Ухтомского князя, Мария Филипповна даже кокетливо вздернула плечиком, вспомнив теперь о нем.

На следующий день Антон и Евдокия приехали в Андожу.

Новоявленная Андожская княжна вошла в большую гостиную дома, опередив хозяев с уверенной улыбкой на губах. Остальные же члены семьи, как завороженные, вошли следом.

Всем слугам, которые попались ей на пути, Евдокия сунула по конфетке, и Софья подумала тогда, что сейчас она сунет такую конфетку и им, своим родственникам, чтобы приручить, как приручают собак.

Однако Евдокия была столь красива, что при всем неприятии, взгляд сам приковывался к ее лицу. Софья вспомнила, как навещая своих родственников на Белом озере, она однажды оказалась в оранжерее, и там увидела дивный цветок, совсем одинокий, цвета тусклой слоновой кости и с малиновыми прожилками на лепестках, называвшийся орхидеей. Он заполнял все помещение своим ароматом — медоносным и душистым до тошноты. Но это был самый очаровательный цветок, который Софья когда либо видела до того. Она протянула руку, чтобы погладить это нежное, бархатистое существо, но двоюродный брат отца, князь Белозерский тут же схватил ее за плечо: «Не прикасайся к ней, деточка, — сказал он, — у нее ядовитый стебель». Софья в ужасе отступила от цветка. В самом деле, он тут же ощетинился множеством волосков на стебле, липких и острых, словно тысяча шпаг.

Вот что напомнила тогда Софье встреча с Евдокией. И как оказалось позднее — неспроста. С тех пор началась война. Евдокия была уверена в себе и горда. Она чувствовала свою власть над семьей мужа. Софья же, пока еще была ребенком, надувшись, поглядывала на нее из за дверей и ширм, но вскоре тоже стала показывать характер.

Она видела, как под влиянием жены неотвратимо меняется Антон. Он становился затравленным, озлобленным, беспокойным, каким она никогда не знала его в детстве. У него появилась даже холодность в отношениях с отцом, в котором он раньше души не чаял. Антон во всеуслышание критиковал Андожский дом, доказывая, что его надо давно снести, а землей распорядиться по-умному.

Он больше не желал замечать, сколь тяжко выслушивал его отец и как его больно ранили планы старшего сына. Перед Евдокией же Антон вел себя приниженно, постоянно терпел ее насмешки, но однажды он не выдержал. Когда молодые остались в доме одни — не считая Софьи в ее спальне, но до поры до времени и в голову никому не приходило считать ее, — Антон в первый раз позволил себе закричать на молодую жену:

— Ты зря думаешь, что я ничего не вижу, — говорил он, но в голосе все равно проскальзывали умоляющие нотки, — ты зря думаешь, что я пал так низко, что на все закрою глаза, лишь бы тебя не потерять и иметь возможность прикасаться к тебе, хотя бы изредка. Ты выставляешь меня шутом перед всеми, даже перед моим отцом и матерью. Ты соблазняешь даже моего младшего брата… — тень Антона плясала на потолке в пламени свечей, только ее и могла видеть Софья, высунувшись из своей комнаты, а Евдокия… Евдокия с издевкой потешалась над ним.

— Если это случится, если ты совратишь его, я тебя убью, — голос Антона прогремел, жуткий, надрывный, словно он, взрослый мужчина, готов был зарыдать как ребенок.

— Будь проклят, трус, — прошептал кто-то под лестницей. И перегнувшись, Софья к изумлению своему увидела там младшего из двух братьев Артема, такого не похожего в этот миг на прежнего юношу, которого она всегда знала и любила. Он стоял, стиснув кулаки и готов был броситься на Антона, попадись тот только. Так началось крушение дружной Анждожской семьи и конец уютного Андожского дома.

Прошло два года. И солнечным весенним днем Софье исполнилось шестнадцать лет. По случаю рождения, князь Иван Степанович отвез дочь в Белозерск. Они остановились в доме родственников по матери, князей Вадбольских.

Мечтами уносясь под облака как птица, девушка восторженно следила за тем, как маневрирует по озеру флотилия. Все собравшиеся на пристани смеялись, радовались — это был настоящий праздник. Около двадцати кораблей собралось на небольшом пространстве: белоснежные паруса, наполненные ветром, разноцветные флаги, развевающиеся на золотистых мачтах.

Каждое судно, проходившее мимо Белозерского форта приветствовали орудийным залпом, и оно салютовало в ответ на залп своими флагами. Зрители кричали громче, размахивали платочками, а с самих кораблей доносилось громогласное: «Виват!».

Била барабанная дробь, трубили горны, матросы карабкались на такелаж и толпились у высоких фальшбортов. На корме виднелись офицеры. Расхаживая вдоль бортов, они щеголяли своими богато расшитыми кафтанами.

Медленно развернувшись кормой к Белозерской крепости, корабли выстроились в ряд. Солнце сверкало в их окнах и отражалось на декоративных резных изображениях. Горны и барабанная дробь утихла — воцарилась тишина. И на адмиральском корабле кто-то громким, звонким голосом отдал приказ.

Теснившиеся у фальшбортов матросы организованно, без толчеи и суматохи выстроились в ряд на своих судах. Затем последовал еще один приказ, прозвучала короткая барабанная дробь, и также организованно на воду спустили шлюпки. Раскрашенные весла поднялись вверх, и гребцы застыли в ожидании очередной команды.