Цитадель "Вихрь" - Татьяна Кононова Страница 24

Гарантия твоей смелости — ты сам. Тот стальной стержень, который держит нашу спину прямой, а глаза — открытыми. Та сила, которая в минуту опасности не позволяет сдаться, оступиться, упасть. И пока эта сила не укоренится в сердце, пока не укрепится внутренний стержень, наставники обещают быть рядом.

Со дня моего прихода на базу многое изменилось. Нет, разумеется, ни я, ни ребята еще не успели повзрослеть, но что-то в каждом из нас сломалось, а теперь строилось заново, только совсем по-другому. Может быть, после той ночи, когда Тимур погиб по такой глупой неосторожности. Может быть, после ночного рейда, который сплотил нас и сдружил, и несмотря на то, что формально считался наказанием, его конец стал нам настоящей наградой, — нельзя сказать однозначно. Здесь, на базе, время идет по-другому: мы взрослеем быстрее.

А еще… Мне стыдно в этом признаваться, но пока другие становятся сильнее, я слабею. Едва переболевший организм не ожидал жестких физических нагрузок и схода с диеты — такой подставы с моей стороны. После кое-как пережитой на таблетках и здоровом сне осени я чувствую себя гораздо хуже, несмотря на то, что благодаря спорту и постоянному движению моя фигура перестала напоминать шарик на ножках. Все чаще ловлю себя на том, что между спаррингами, между подходами на силовых останавливаюсь, чтобы отдохнуть. В медицинском отделе боюсь даже взвешиваться: вес снова куда-то уходит, и это уже не очень хорошо.

Ночью меня будит боль. Сперва резкая и колющая, она постепенно становится долгой, тупой и нудной, но не уходит. Цепляюсь за края постели, как за поручни, но взмокшие пальцы скользят по холодным железным трубам, и одеяло, нагретое сильнее, чем обычно, не помогает. Раньше помогали таблетки, но после ремиссии я про них благополучно забыла и оставила дома. А здесь, на базе, просить нельзя: никто не должен знать, что осталось в моем прошлом. Однако вскоре терпеть становится невыносимо; уткнувшись в подушку, кричу шепотом, задыхаясь и до предела натягивая связки, надеясь одной болью заглушить, выбить другую. В глазах темнеет, воздух кончается. Немного отдышавшись, кричу снова — хорошо, что не слышно, и что Сойка спит крепко. Правда, утром ее не добудиться, но сейчас меня это волнует меньше всего.

Под грудью завязывается крошечный узел. Затягиваясь все туже и туже, он растет внутри меня, становится больше, шире, крепче. Такой, что невозможно распустить силой мысли, как я иногда делала в больнице. Впрочем, отвыкнув от боли, всегда ждешь ее гораздо более сильной, чем она есть на самом деле… Приступы не повторялись почти год. Мне было так хорошо без вас, ну вот кто вас звал?!

Кое-как доползаю до одежды, согнувшись пополам, но понимаю, что если сейчас же это не прекратится, то никаких сил больше не будет. Я не резерв с жидким азотом, не железная. О том, что у стен в жилом отсеке есть глаза и уши, не думаю — босиком и в пижаме выскакиваю из комнаты, останавливаясь каждые пять шагов, добегаю до телепорта и трясущимися руками вдавливаю в стену четвертую кнопку.

Мальчишки спят с открытым шлюзом: и Варяг, и Север — любители арктических температур, а Часовщику приходится как-то с этим мириться: например, по ночам утаскивать у них одеяла. Но сейчас причина их ночных сквозняков мне только на руку. Не помню, каким образом добираюсь до их шлюза, узел внутри разросся до масштабов моей личной вселенной, и я чувствую, как он завязывает изнутри все органы и кости заодно. Благо, что Север, наш будущий медик, спит с краю. Трясу его за плечо, повторяя кодовое имя, и когда сил уже совсем не остается, он вдруг открывает глаза, вскакивает.

— Тишка! Ты чего?

Его даже не удивляет то, что я вообще здесь посреди ночи. Его больше удивляет, почему я скорчилась на полу, прижимая обе ладони к груди.

— Анальгетик, срочно, — шепчу кое-как, давясь воздухом от боли. Мои легкие вот-вот превратятся в огненный шар. — Любой…

Севера ветром (или их невыносимым сквозняком) сдувает с постели, он выворачивает наизнанку несессер, не спрашивая, зачем я пришла, ведь у меня есть свои обезболивающие, или в крайнем случае можно было вызвать медиков. Но дело в том, что мои личные таблетки тут не помогут, а звать медиков — все равно что подписать себе приговор. Позорное увольнение с базы и снова больничные стены. Лучше умереть от боли, чем от сумасшествия или тоски.

Конечно же, мальчишки просыпаются. Увидев меня на полу, Часовщик тут же захлопывает дверь и тащит все одеяла ко мне, Варяг сгребает в охапку и переносит на постель: я уже не могу даже кричать, только тихий стон срывается с губ. Север набирает дозу парацетамола, Варяг, осторожно взяв мою руку, поднимает рукав пижамы. Это я потом уже вспоминаю, что у Севера совсем не дрожали пальцы, его движения были быстрыми и уверенными, совсем не как тогда, в лесу… Игла касается вены, внутри все ломается и нестерпимо жжется. Чувствую, что текут слезы. Сразу после введения лекарства никогда не становится легче, но Варяг крепко обнимает меня, прижимает к себе, молча гладит по голове. Я цепляюсь за него, как за страховку на высоте, и плачу — впервые за полгода.

Парни сидят рядом, напряженные, как никогда: Север долго и задумчиво щелкает по опустевшему шприцу, Часовщик вертит в руке ключ-карту от шлюза и смотрит на нас. Я тихонько отстраняюсь от Варяга, но он не сразу меня отпускает.

— Ты что… Ты живая?

— Относительно, — хрипло шепчу и улыбаюсь.

— Относительно чего? — Север садится напротив и протягивает мне флягу с водой. — Тиша, ты нас так напугала!

— Относительно себя пять минут назад…

— Очень смешно, — бурчит наш практикующий медик. Несмотря на хроническую неприязнь к врачам, прямо сейчас я готова расцеловать его, заодно и Варяга с Часовщиком, просто так, за поддержку. — Тиш, а почему сюда? Почему не в медблок? Я вообще не понял, как ты дошла в таком состоянии, не проще было нажать кнопку вызова и потерпеть минуту, чем тащиться через телепорт и коридор?

Я качаю головой, падает на глаза взмокшая челка. Варяг снова обнимает меня за плечи и поудобнее укутывает одеялом. Немного подумав, смотрю на всю троицу по очереди:

— Вы секреты хранить умеете?

Они торопливо кивают с максимально серьезным видом. Смотреть на Часовщика даже забавно: вместе с ним и улыбаются, и хмурятся, и пугаются все сотни его разнокалиберных веснушек.

И я рассказываю. Сначала нехотя, неловко подбирая слова и смущаясь, а потом уже ничего не скрываю, не перепрыгиваю с пятого на десятое. Обо всем по порядку: о том, как мой старший брат, бывший работник радиотехнического института, погиб от смертельной дозы облучения: филиал их офиса находился за городом, и на весь регион не успели поставить защитный купол, а когда все-таки поставили и приняли меры, по большей части было уже поздно… О том, как мама убивалась и не находила себе места, а дедушка, инженер-биофизик, несмотря на то, что давно ушел на пенсию, продолжал заниматься научными исследованиями и искать лекарство от практически неизлечимой болезни. О том, как нашли зараженные клетки у меня самой. О неделях и месяцах, проведенных в больнице, в научно-исследовательском центре, в стерильной палате, куда с трудом пускали даже маму и дедушку. О том, что такая боль приходила почти каждую ночь, только тогда я к ней привыкала и умела с ней справляться, а сейчас она пришла снова, и к этому нельзя было приготовиться. О том, что я пришла на базу не столько для того, чтобы просто служить, сколько для того, чтобы найти здесь свое прошлое. Прошлое моей семьи, моих близких… Если однажды получу четвертую ступень, то смогу узнать про них все, то, чего они не успели или не смогли рассказать мне сразу. А еще, может быть, сумею найти и закончить дедушкины разработки: лекарство существует, просто еще не до конца выведена формула.