Кровь дракона - Денис Чекалов Страница 33

— Потап, опомнись, можешь ли ты понимать меня? — спросил Петр.

Огромный мужик вдруг неожиданно залился слезами, утирая лицо подолом несвежей рубахи.

— Что ты сидишь, сопли по лицу мажешь, — заорал Петр. — Я к тебе по делу пришел, ты, образина, облик человеческий совсем потерял.

— Не знаешь ты… — начал Потап, но посетитель прервал его:

— Вот и хочу узнать, за тем и пришел. Помнишь, ты сказал уже эти слова, когда стращал меня боярами. Так чего я не знаю?

Хозяин, несколько пришедший в себя, тяжко вглядывался в его лицо.

— Мне уже все равно, только за сына боюсь, но должен я хоть кому-то рассказать правду. Только поклянись, что умрет она вместе с тобой, а если мой сын умрет — распоряжайся ей по своему усмотрению.

— Клянусь тебе именем своего сына, злодейски убитого.

Потап помолчал минуту и стал рассказывать:

— Ты знаешь, как мы жили с Полей. Уже не мальчик был, когда ее встретил, но не мог думать, что любовь такая возможна. Думал, это все сказки, или чувство такое только для людей высоких, благородных. Так нет же, и у нас, человеков низким рождением, бывает это чудо. Оно для всех редкое.

Родился сын, прожили мы вместе уже года два, как стал я замечать у жены тоску. Как вроде отходит она от меня, старается скрыть горе какое-то, да не может. Стал я ее расспрашивать, уговаривать, да она все отнекивалась, пока дня через два после нашего разговора не вбежала вечером в избу, простоволосая, вся в снегу грязном, тогда как раз таяло, и упала перед образами с криками и рыданиями.

Меня как к земле прибило, не мог понять, что случилось, стронуться с места. Наконец подошел к ней, обнял, донес до лавки, раздел, снял мокрые сапожки. И тут она все рассказала: в церкви боярин Воротынский увидел ее, и с той минуты стал преследовать бесчестно, домогаясь любви при живом муже. В тот вечер он подстерегал ее у поворота дороги к дому, но она раньше увидела его и бежала домой путем кружным, по-над берегом реки, падая в грязь и хоронясь изгородями. Страшная вина лежит на мне, не вышел я против боярина за жену свою, струсил, хоть и не знал тогда о черной силе его. А на другой день она исчезла, искал ее два дня, никому не говоря, но душой зная, что произошло с ней.

На исходе второго дня воротился домой, там почти темно, одна лишь лучина тонкая горит, а на лавке она лежит. Радостью сердце обожгло — вернулась! Даже не думая, откуда, бросился к ней, и лишь тогда увидел ее мертвую неподвижность. Увидел и платье богатое, жемчугами расшитое, которое она не то что не носила, но и не видела никогда, волосы длинные, в девичью косу заплетенные, непокрытые, как вроде она и не замужем, браслеты и перстни на руках. Столь велико было мое изумление и ужас нечеловеческий, что я и горя не почувствовал сначала.

Вдруг из тени в углу появилась фигура неясная, медленно, как по воздуху плывя, приблизилась ко мне, заледенив сердце еще сильнее, и тут узнал я боярина, врага нашего, Воротынского. Остановился, посмотрел на меня, потом не улыбнулся, оскалился, лишь губы растянув, и сказал:

«Жена твоя со мной была, утешься, против воли своей. Теперь она мне не нужна, но и болтать ей позволить не мог. И ты помни, слово скажешь — сына потеряешь».

Потом вдруг захохотал, да так весело, искренне, как человек праведный, да и говорит мне:

«А украшения да платья сними, продашь потом, богатым будешь. Новую жену заведешь, сыночке, дитятке своему, погремушек купишь!»

Так с хохотом и вышел из дома. Уже потом услышал я речи про связь его с нечистой силой. Не мог заставить себя пойти против нее. Всем сказал, что жена умерла от болезни, снял с нее одежды и драгоценности нечистые, да в землю за церковной оградой закопал, чтоб святые духи не дали подняться злу, в них заключенному. С той поры я не живу. Знаю, что предал любовь свою, боюсь боярина-упыря, боюсь за сына своего, всего боюсь и от всего в вине спрятался.

С ужасом выслушал Петр исповедь Потапа, не зная, что сказать в ответ, не умея утешить, да и не понимая, что самом уделать. И светлая мысль вдруг осенила кожевенника — если бояре заодно с темной силой, обиженные ими отомстить за себя не могут, нужно идти к царю, поставленному над всеми самим Богом и в нем черпающему свои силы, против которых не устоять бесовским боярам.

Деяния Воротынского в рассказе Потапа были столь чудовищно извращенны, что Петр, полностью веря словам соседа, в какой-то части души словно заслон им ставил, поскольку признав их, да видя своими глазами убийство невинного ребенка, уже не мог больше он сомневаться в бесовской силе бояр. И Петр, всю жизнь, как его учили родители, полагавшийся только на свои силы, вынужден будет признать, что сам лишен возможности уничтожить зло, без помощи кого-то, неизмеримо более сильного и могущественного.

Потап молчал, по-видимому, уже сожалея о своей откровенности. Зная Петра многие годы как человека сильного душой, скорого на помощь и на расправу с врагом, пусть даже не его семью обидевшим, он понимал, что как бы возложил на Петра ответственность за наказание боярина, не только жену его убившего, но и глумившегося над ней в смерти, наслаждаясь ужасом мужа и потерей им достоинства. Не завидуя справедливой силе Петра, он не только уважал его, но тайно, почти по-детски преклонялся ему, желая, чтобы стал Петр если не братом ему, то хотя бы другом.

И теперь сожалел Потап, что горькой своей исповедью укрепил Петра сражаться с боярами, сила которых наверняка погубит его. Сожалея о Петре и стыдясь своей никчемности, в то же время он ясно осознавал, что при всем своем самоуничижении и раскаянии все же не сможет решиться помочь Петру, хоть и жизнью не дорожа и не в силу страха за сына, но боясь встретиться лицом к лицу с бесовством бояр. Ужас перед нечистой силой был его глубинной сущностью, отражавшей вековой страх перед злыми духами, которых не только бояться следует, но и ублажать, чтоб вреда не нанесли, и тем более, не идти против них.

— Забудь о том, что я рассказал. Все равно уже ничего не изменишь. Да и изведя бояр, разве вернешь себе сына, а мне жену.

«И к себе уважение», — уже про себя добавил Потап.

— Спасибо, что доверился мне. Не казни себя за трусость. Я ведь, как и ты, за сына не отомстил, бесов побоялся. Но подумай сам, если дать им разгуляться, то и не остановишь. И сей час не знаем, кому они причинили беду. Я и о твоей не знал, пока не рассказал. А сколь людей молчат от страха, злыдней боясь, забыв о том, что и добро существует, со злом борется — но и ему помощь нужна, хоть и от нас с тобой.

— Нет, — ответил Потап, — не твоей породы я человек. Не стану я ни источником силы для тебя, ни простым посохом, на который в пути опереться можно. Прости, если не слишком мерзок стал я тебе.

— Не за что прощать, — ответил Петр. — Всяк человек свои силы знает. Лучше сразу отступить, признать немощь свою, чем в час решительный сбежать.

Встал Петр, потянулся, показалось, что за все время разговора даже не шелохнулся — так поразил его рассказ хозяина. Руки-ноги как деревянные стали, еле суставы распрямил. За беседой время прошло, лучина погасла. Только снежная белизна сквозь тусклые окошки просвечивала, чуть освещая комнату, не давая выпятиться запустению. Она молодила смутно видимое лицо Потапа, за плечами которого, как из света этого, возникла прозрачно жена его, такая молодая, какой помнил ее Петр — но с лицом скорбным и вопрошающим, как будто в душу ему глядящим.