Люди сумрака - Кармаль Герцен Страница 41

— Все в порядке. Я дышу.

Баньши постепенно овладевала сознанием моей дочери. Заставила ее убить белку — как заставила Эмили Монаган убить свою сестру. Чтобы сломать Лори, полностью подчинить ее себе. Баньши хочет, чтобы история повторилась — но на этот раз своей жертвой она избрала мою дочь.

Не позволю.

Дрожащими руками я набрала на сотовом выученный наизусть номер. Едва дождалась приветственного «да», и выпалила на одном дыхании:

— Фран, я не могу ждать выходных, — отрывисто сказала я. — Сделай все, что угодно, пообещай им любые деньги — я заплачу столько, сколько они скажут. Но я сегодня же лечу к Зеро.

Ленард

Вопреки ожиданиям, мысли о девушке, которой во сне я дал имя Алесса, меня не преследовали.

Добравшись до города, я направился к Лайли. Увидев меня на пороге своего дома, девушка радостно вскрикнула и бросилась мне на шею. Рассмеявшись, я сжал ее в крепких объятиях. За полгода моего отсутствия Лайли еще больше похудела, кожу покрыл красивый бронзовый загар. Она была одета в джинсы и облегающий топ; темные волосы небрежно сколоты заколкой.

Лайли не отстранялась чуть дольше, чем положено друзьям. Наконец отступила на шаг и оглядела меня с ног до головы. Удовлетворенно кивнула, мысленно что-то отметив.

— Входи, — мелькнула белозубая улыбка.

Последовав приглашению подруги, я переступил порог.

Внутри было так же, как и полгода назад — светло, солнечно, опрятно. Пахло невероятно вкусно — кажется, запеченной курицей или индейкой. Словно прочитав мои мысли, Лайли кинулась на кухню. Запах стал еще ощутимее — должно быть, она открыла духовку.

Голодно сглотнув, я снял плащ. Повесил его на свободную вешалку в шкафу и расположился в кресле в ожидании хозяйки дома.

Лайли появилась через пару минут.

— Немного не успела к твоему приезду, — виновато улыбнулась она. — Надеюсь, ты не сильно голоден?

— Нет, — солгал я. — Подожду.

Лайли села напротив меня, положив ногу на ногу.

— Я позвонила Гленну и Дагу. Как насчет того, чтобы послезавтра вечером устроить небольшую вечеринку? Твоя командировка сильно затянулась, они соскучились по тебе. — Помедлив, добавила чуть смущенно: — Мы все соскучились.

— Я только за, — искренне улыбнулся я.

Увидать друзей сейчас было бы совсем кстати. Командировка и впрямь оказалась намного длиннее, чем я рассчитывал. А нескончаемая возня с бумагами в отдалении от родного города и близких мне людей оказалась скучной и утомительной.

Я был рад, что вернулся.

— Ты же сейчас в отпуске? — уточнила Лайли и вздохнула в ответ на мой кивок. — Завидую. Наверно, рванешь на море?

Я покачал головой.

— Хватит с меня пока путешествий. Хочу отдохнуть в Дейстере.

— Уже был дома? — поинтересовалась подруга.

— Нет. Как только приехал — тут же к тебе. Поздно выехал, поэтому ехать пришлось всю ночь.

Было проще солгать, чем объяснить неожиданное для меня самого желание переночевать в чужом покинутом доме.

Лайли мой ответ вполне устроил. Она рассеянно кивнула и направилась на кухню, чтобы вернуться с аппетитным жареным цыпленком на блюде. В честь возвращения друга детства откупорила бутылку вина.

После обеда я собрался домой, заверив Лайли, что завтра, уладив дела, ей позвоню.

Остаток дня я провел за разбором вещей и сдачей «хвостов» перед выходом в отпуск. Позвонил в компанию, отослал по почте все необходимые документы. Когда оторвался от ноутбука, за окном уже стемнело. Я косо взглянул на заваленный бумагами стол.

«Утром закончу», — решил я.

На горячую ванну сил уже не было. Наскоро приняв душ, я забрался в постель. Последней моей мыслью перед погружением в сон была мысль об обжигающем горло виски.

До того, как в мою жизнь огненным вихрем ворвалась Алесса, она представляла собой лишь бесконечное серое полотно тоскливых будней. Только те часы, когда я писал, я был по-настоящему счастлив. Если картина удавалась, эйфория продолжалась — она буквально питала меня, давая силы, подначивая скорее водрузить на мольберт новый холст. Если картина выходила неудачной, я приходил в бешенство — резал холст ножом для писем и выбрасывал как никчемный мусор. Потом сожалел, но было уже поздно.

Я писал столько, сколько себя помню. Когда мне было пять лет, я уже старательно вырисовывал на листах все, что видел вокруг. Рисовал как одержимый. Вся квартира — обои, скатерти, даже пол, — было в моей аляповатой мазне. Мама шутила, что мне не нравится пустота и белый цвет — именно поэтому я так старательно закрашиваю все вокруг себя. «Ты еще изменишь этот мир, заполнишь его яркими красками», — нежно говорила она, целуя меня в макушку.

Когда она умерла, я первый и единственный раз в жизни бросил рисовать. Холсты покрывались все большим слоем пыли, краски засохли, и мне пришлось просто выбросить их. Я часами стоял перед мольбертом, глядя на девственную белизну холста, но стоило только поднять руку с зажатой в ней кистью, как она начинала дрожать.

Спустя почти год я все же сумел справиться с пустотой, возникшей в душе после смерти матери. Заполнил ее гневом до самых краев, а потом научился выплескивать ее на холст. Те картины — в неизменно красно-черных тонах, цветах моей ярости, — до сих пор называют одними из самых лучших у меня. Но мало кто знал истинную тому причину.

У меня была тайна, которую я не мог открыть никому — даже Алессе. Не потому, что не доверял ей — она была единственной, кому я безгранично верил. Я боялся отпугнуть ее… боялся потерять.

Дитя Сатаны — сказала бы она такое, узнав о даре, которым я обладал? Я не знал, и знать не хотел. Она ходила в церковь по воскресеньям, читала ежевечернюю молитву. Я знал, что она чтит церковные законы, знал, что считает Выжигателей борцами за чистоту души… но спрашивать, что значат для нее одаренные, я боялся.

Называя меня человеком страстей, Алесса даже не подозревала, насколько была близка к истине. Мои картины действительно обладали магией, как говорили о них люди, вот только они вкладывали в эту фразу совсем иной, не имеющий ничего общего с реальностью, смысл.

Все, что творилось в моей душе, как в зеркале отражалось в моих картинах. Если я был полностью опустошен, картины выходили тусклыми, безжизненными, подчас совершенно уродливыми. Если я испытывал радость, если в крови бурлил адреналин, мои картины словно бы излучали свет. Когда я жил — жил по-настоящему, а не просто существовал, — жили и мои картины. Но как только эмоции стихали… я вновь и вновь резал холсты.

Я довольно рано понял, что связь между мной и моими картинами — не игра моего воображения, и не простая зависимость от эфемерного вдохновения — здесь кроилось нечто большее. Дар. Мне было все равно, кто его дал — бог или дьявол. Я был одержим желанием написать великую картину, и был готов ради этого на все.