Третьего не дано? - Валерий Елманов Страница 48

В душе у Федора Никитича ничего не шелохнулось и гораздо позже, когда заполошный гонец, чудом ускользнув с подворья брата Михаила, неистово замолотил кулаками в его ворота. Впрочем, стрельцов с подьячими он опередил ненадолго – всего на пяток минут, не больше.

Вроде бы и умно все вершил старший Романов, и измышлял все грамотно, ан поди ж ты. Впрочем, самого себя ему винить было особо не в чем. Беда явилась, как оно обычно и бывает, совсем с другой, неожиданной стороны, и звали ту беду Ляксандрой Бартеневым-вторым.

Будучи не просто дворским, но вдобавок еще и казначеем у ставшего к тому времени боярином Александра Никитича Романова, он тут же сообразил: что-то тут не так.

Уж очень почасту встречались братья Никитичи друг с дружкой, а тут еще и сбор ратников, хотя с государева двора указ о том не приходил.

Верой и правдой служить своему господину наставлял его еще отец, тоже Ляксандра Бартенев, только первый. Однако старик слишком рано ушел из жизни, не дождавшись, когда у сынишки выветрятся помыслы о веселых гулянках и сладких утехах с гулящими девками, а они, как известно, требуют серебра.

Поначалу Ляксандра-второй запускал руку в казну умеренно, рассчитывая успеть доложить, если что. И доложил бы, как бог свят, доложил. Но тут приключилась настоящая беда – поручил ему боярин забрать у брата Михайлы изрядную деньгу – цельных сто рублев, а на обратном пути Ляксандра решил заодно заглянуть в царево кружало, благо что то, как на грех, стояло на самом пути – и сворачивать никуда не надо.

Вроде и выпил в том кружале немного, уже и дальше ехать собрался, да тут подсели на его лавку два веселых молодца и давай наперебой угощать казначея.

Поначалу отказывался, но, коль не унимаются, согласился выпить – лишь бы отвязались. Затем еще одну. И еще. А что было потом, Ляксандра не помнил.

Словом, когда пришел в себя, денег у него уже не было, да и молодцов след простыл.

Кое-как доплелся до боярских хором и, сказавшись больным, провалялся весь следующий день. А к вечеру заявились к нему гости – те самые молодцы, и предложили помочь с деньгой, но при одном условии: обо всем, что творится на подворье, ему надлежало сообщать им.

Вот так Ляксандра и попал в кабалу.

Теперь же, сообщив о подмеченных странностях одному из молодцов, по прозвищу Хромой, хотя ноги у него ходили нормально, Ляксандра мыслил сразу же вернуться в боярские хоромы, как оно обычно и бывало, но Хромой посмурнел лицом и строго сказал:

– Уж больно вести тревожные. Потому придется тебе со мной прокатиться. – И тут же ободрил: – Да ты не боись. Все одно – из Китая в Бел-город ворочаться по той же дорожке надобно, потому крюка делать не придется. Так, заскочим на час малый кой-куда, ты скоренько еще раз все обскажешь, да и поедешь себе дале, куды хотел.

Пришлось послушаться.

А куда деваться – назвался груздем, так полезай в кузов.

Хорошо хоть, что Ляксандра и до того догадывался, куда идет все то, что он рассказывал Хромому, не то, оказавшись перед Семеном Никитичем Годуновым, непременно сомлел бы от страха – уж больно жуткие истории сказывали про самого окольничего и его людишек.

Однако на сей раз для Бартенева все окончилось благополучно. Семен Никитич не просто не грозил – даже похвалил казначея. А в конце недолгой беседы повелел глядеть в оба, а зрить в три и, ежели что, немедля к Хромому, а коль того не окажется в кружале, то передать половинку ефимка хозяину да попросить обменять.

С этими словами он выложил на стол неровный обрубок серебряной монеты и отпустил Ляксандру.

Вот тогда-то и стало понятно Бартеневу, как здорово он влип.

По самые уши, ежели не глубже.

Но просьбу Семена Никитича (хотя какая там просьба, приказ, и все тут) выполнил в лучшем виде, и даже больше – не только сообщил о назначенном дне, хотя что за день, он так и не понял, но и после дотошных расспросов Годунова, к которому его опять отвели, припомнил еще кое-что.

Мол, среди ратных людей, сопровождавших братьев, по виду и молодости лет явно выделялся один, приезжавший пару раз со старшим из Романовых, Федором Никитичем. Запомнился же он Ляксандре потому, что уж больно любезен был с ним старший Романов.

А звать его то ли Дмитрием, то ли Юрием.

– Совсем одинаково, – насмешливо фыркнул Семен Никитич. – Ежели запамятовал, то так и поведай, неча юлить.

Бартенев обиделся и пояснил, что с памятью у него все слава богу, а не ведает, потому как иные прочие величали юнца Юрием, но в то же время Федор Никитич раза два назвал молодца Димитрием, хотя…

Тут Ляксандра ненадолго задумался, тщательно припоминая, после чего смущенно покаялся:

– Твоя правда, боярин, попутал я. Это они об угличском царевиче гово́рю вели, вот его имечко и поминали, а мне помстилось.

– Ну вот, – лаcково заулыбался Годунов. – С ентим, кажись, все. Хотя постой-ка. А при чем тут царевич? Он же давно усоп. – И принялся выспрашивать дальше.

– Вопрошал тот Юрий, что, мол, ежели жив был бы угличский царевич, неужто не нашлись бы добрые люди на Руси, кои, ничего не убоявшись, пошли бы на все, дабы вернуть отчее наследство царевичу. А Федор Никитич в ответ сказывал тако. Мол, Димитрию, ежели он жив, помалкивать бы надобно до поры до времени, а то, не ровен час, кто услышит из чужих, да ждать не торопясь. А пособники ему, само собой, сыскались бы – Русь не без добрых людей. Вот я потому и помыслил, что боярин его Димитрием назвал, – повинился Бартенев.

Окольничий насупился пуще прежнего и поторопил замолчавшего казначея:

– Не тяни. Боярин-то что далее сказывал?

– А боле ничего. Токмо палец к губам приложил да по сторонам учал глядеть. И все молчком. Ну я от греха за угол нырнул, да бочком-бочком и в сени, чтоб не углядели.

Годунов хмуро кивнул и жестом отпустил Ляксандру, предупредив, чтоб тот через три дня после полудня сызнова заглянул в известное ему кружало.

И вновь деваться было некуда – пришел Ляксандра как миленький. А там его сызнова повели к Семену Никитичу, и тот кратко, не теряя времени даром, изложил ошеломленному казначею, что тот должен сделать.

На сей раз Ляксандра привез из Китай-города на подворье Александра Никитича Романова два увесистых мешка. Загляни кто посторонний – ничего дурного отродясь не приметил бы. Ну прикупил дворский по случаю рухлядь [58]на Пожаре [59]. А чего ж не купить, коль божеская цена?

А ночью, трясясь от страха и стуча зубами, казначей извлек из одного мешка небольшой узелок. Как он донес его до терема, Бартенев впоследствии и сам не мог вспомнить – сплошной провал в памяти.

Одно осталось незабытым – чудовищная тяжесть, хотя на самом деле было в нем от силы фунтов семь-восемь, не больше. Однако донес и спрятал в заранее оговоренном с Семеном Никитичем месте, о котором он должен был завтра уже в открытую ударить челом.