Дело «Тридевятый синдикат» - Олег Шелонин Страница 5

— Не надо! — Троица, стуча зубами и подвывая, бросилась врассыпную. Леший с перепугу полез в озеро, водяной ломанул в лес, а Гена взметнулся на дерево и попытался залезть в дупло, откуда был бесцеремонно выдворен бывшим вредным бельчонком, а ныне почтенным главой семейства. Под напутственное «Занято!» бедный домовой отправился с ускорением в обратную сторону.

— Ну, раз не надо, тогда давай о делах потолкуем, — бодро предложила старушка, ловя домового на лету. — Понимаешь, Геночка, я тут на досуге прикинула... не подумавши Василиса последний указ ввела.

— А разве указы не царь издает?

— А... ну да... царь, конечно... вот я и говорю, не подумала наша Премудрая. Убытки колоссальные грядут.

При слове «убытки» Гена встрепенулся, снотворные сказки Мурзика отошли на второй план.

— Да, Геночка, убытки, — отвечая на его безмолвный вопрос, продолжила Яга. — Нельзя было условия продажи эликсира менять. Ох, не к добру это. Есть тут у меня мыслишка одна... Нужно срочно сюда всех собрать. Кто с папой лично знаком был.

— И Василису тоже?

— Не-е-ет, — протянула Яга, — царице-матушке об этом знать ни к чему. Спокойней спать будет. Пусть Илюшеньку тетешкает. А для таких дел молода еще. Есть кому за нее головку поломать да порадеть малость о благе государства нашего.

— Так Кощей тоже с папой знаком был.

— Вот и славненько. — Старушка довольно потерла руки. — Заодно и грехи замолит.

— Да он некрещеный! — Гена, окончательно переставший понимать свою хозяйку, вылупил глаза.

— Надо будет — окрестим, — свернула дебаты Яга и засеменила обратно к избушке.

Гена почесал свою зеленую шерстку на затылке и пошел налаживать «сотовую» связь.

— Ах, какой парфюм! — Жан де Рябье галантно оттопырил зад, склоняясь перед Марьюшкой. Хрящик на горбатом носу забавно дергался. Неотразимый обольститель усиленно обнюхивал свою даму сердца.

— Да-да. — Марья-искусница согласно кивнула головой, стараясь не морщиться. Надушен и напомажен был русский француз так, что с души воротило. Она попыталась проскользнуть мимо навязчивого хлыща.

— Я только что из Парижа, — важно заявил Жан де Рябье, перегораживая дорогу, — так там сейчас в моде розовая вода. Баснословных денег стоит. Специально для вас, мадам... через все границы...

— Мерси. — Марьюшка сделала реверансик, принимая изящный флакончик, и проворно юркнула в ближайшую дверь. Жан сунулся было следом и торопливо отпрянул при виде бердышей, скрестившихся перед самым его носом.

— Пардон, — прогнусавил он, сообразив, что чуть не вломился в царскую опочивальню.

— Слушай, что такое пердон? — спросил один охранник у другого, задумчиво глядя вслед удаляющемуся щеголю.

— Сам не чуешь?

— А-а-а, понял.

Марьюшка сидела на царском ложе и дрыгала ногами в ожидании, пока назойливый ухажер удалится, мягко говоря, куда подальше.

— Сядь как положено. Ты, как сестра царицы, должна подавать пример, — назидательно проговорил кто-то, — этикет должна соблюдать, даже когда ты наедине сама с собой.

Марьюшка повертела головой. Голос шел из-под подушки.

— Ага! — азартно воскликнула она. — Вот ты где! — Плюхнувшись всем телом на подушку, Марьюшка придавила попытавшееся улизнуть оттуда зеркальце и, схватив его, как победитель, принялась диктовать условия: — Значится, так, мое серебряное. Перво-наперво покажешь мне моего суженого-ряженого.

— Нашла цыганку, — пыхтело зеркальце, тужась вырваться из цепких пальчиков озорной девицы, — откуда мне знать, кто твой суженый?

— Давай-давай! А то все Василисе расскажу. Как за членами царской фамилии подглядывало, как словеса им дерзкие да непочтительные выговаривало...

— Это когда? — искренне изумилось зеркальце.

— Да только что.

— Шантаж!

— Конечно, шантаж. Ладно! Даю задание полегче. Покажи кого-нибудь из мужей государственных.

— Тебе зачем? — насторожилось зеркальце.

— Похихикать хочу, — честно призналась Марьюшка, — они такие забавные. До сих пор понять не могу, как такие чудики государство поднять сумели.

— Папина школа, — строго сказало зеркальце, — по его заветам живут! И показывать ничего не буду. Люди серьезными делами заняты. Мало ли какие они сейчас секреты важные обсуждают.

— Папа, папа, — хмыкнула Марья-искусница, — только и слышу со всех сторон папа да папа. Все стены его портретами увешаны. И везде он разный. Только по платью несуразному сообразить можно, что это папа.

— Что ж делать? Кроме ближайших соратников, его толком и не видел никто. А из них живописцы... сама понимаешь.

Марья-искусница подняла голову. Прямо перед ней висели самые удачные, по утверждениям авторов, портреты. Один кисти министра финансов, другой — воеводы сыскного приказа, третий — мирового судьи. К последнему полотну приложили усилия все три морды — и Правая, и Левая, и Центральная. Споры, какой мазок куда положить, в судейской коллегии были жаркие. По окончании работы Горыныч, украшенный многочисленными синяками и шишками, потребовал зашить треснувшее по всем швам полотно и повесить его на самое почетное место. Марьюшка с удовольствием взялась за эту ответственную работу. Залатала так, что ни одного стежка заметно не было. Но в тронный зал, как требовал мировой судья, портрет вешать не стали.

— Я хочу почаще видеть эту дивную картину, — дипломатично сообщила судье Василиса.

Польщенный Горыныч удалился вершить свои судейские дела, а его бессмертное творение заняло место в опочивальне царственной четы. Абстракционисты удавились бы от зависти, лицезрея этот шедевр, но в бывшем Кощеевом царстве изобразительное искусство еще не шагнуло так далеко, а потому все, кому посчастливилось его видеть, расползались в разные стороны, держась за животы. Соловей и Чебурашка, прослышав о небывалом успехе Горыныча, решили тоже попробовать свои силы на этом поприще, в результате чего опочивальня пополнилась еще двумя шедеврами. Нужно признать, что их полотна были более реалистичными. На них хотя бы можно было разобрать, где у папы рука, а где нога. Если, конечно, внимательно приглядеться.

Марьюшка вздохнула. Жаль, ее в посаде не было в те бурные дни. Хоть одним глазком увидеть бы этого папу! Таинственная личность. О чародействе его могучем в народе легенды ходят. Даже отец Митрофаний в своих проповедях боится папу трогать. Все очевидцы в один голос твердят: крест на груди у него поболе, чем у батюшки их прихода. А уж сколько кочевряжился-то святой отец, прежде чем ее окрестить согласился. Марьюшка потрогала сквозь тонкое полотно крохотный серебряный крестик, уютно расположившийся в ложбинке меж юных упругих грудей. «Господь не простит! Колдовством балуется! Чародейством!» Спасибо царю-батюшке... Марья-искусница тихонько засмеялась, вспомнив эту сцену. Трое суток два батюшки бражничали, а на четвертые тот, который царь, запретил похмелять того, который поп, пока последний обряд по всем правилам не совершит. А потом святой отец и сам удивлялся. Ни громы небесные не поразили, ни болезнь черная не коснулась чародейки. Принял Марьюшку крест.