Третьего не дано? - Валерий Елманов Страница 53

– Матка боска! – рявкнул какой-то усатый красномордый шляхтич, сидящий неподалеку от меня. – Хотел бы я видеть, кто посмеет запретить мне говорить не на языке варваров, а на звучной латыни! – И тут же выдал некую тираду, из которой я понял лишь первое слово.

Вообще, судя по произношению и обилию шипящих звуков, это навряд ли была латынь. Дмитрий досадливо поморщился, но не сказал ни слова. Однако его недовольство не осталось незамеченным.

Поддержка пришла со стороны духовенства. Ксендз Савицкий умиротворяюще, но в то же время достаточно твердо произнес что-то, причем с тем же обилием шипящих, после чего буйный пан заткнулся.

К сожалению, только на время.

Благородным рыцарям спокойно никак не сиделось. Хотя понять их можно – пребывать чуть ли не взаперти, тем более когда врага под стенами не видать, весьма утомительно, и каждый новый человек для них – развлечение. Эдакая свежая струя кислорода в затхлом воздухе повседневного бытия.

И началось.

Особо отличался тот самый краснорожий, которого, как я узнал, звали паном Станиславом с чудной фамилией Свинка.

– А ты чего пришел-то сюда? – довольно-таки грубо осведомился он.

– Потому что царевич во мне нуждался, – ответил я.

– Ну да?! – захохотал он.

– Правители нуждаются в мудрецах значительно больше, чем мудрецы в правителях, – вежливо пояснил я. – Но, если таковых нет, сойдут и философы.

– И что дала тебе философия? – надменно осведомился он.

– Увы, но мысли философа как звезды, – развел руками я. – Они не дают света, потому что слишком возвышенны. Поиск истины вообще занятие неблагодарное. Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над самими философами, так что моя наука не дает доходов. – И вздохнул. – Правда, избавляет и от расходов.

– То-то я вижу, что ты сидишь в углу, на отшибе, – насмешливо заметил он. – Ну и как, нашел истину?

– Каждый человек ищет ее, но только одному богу известно, кто ее нашел, – уклонился я от ответа. – А что касаемо дальнего угла… Так ведь это глупости свойственно выступать вперед, чтобы ее все видели. Ум же всегда держится сзади, чтобы видеть самому.

Иногда влезали и из второй, русской половины.

– Коли ты в таких летах стал философом, выходит, что и я могу им стать? – заметил с легкой насмешкой князь Рубец-Мосальский и, поглаживая свою пышную бороду, добавил: – Вид-то у меня куда лучшее для философа.

Ему я ответил несколько жестче, чем следовало, – терпеть не могу изменников.

– Barba philosophum non facit. – Но тоже сразу перевел, в первую очередь для царевича: – Борода не делает философом. Прости, боярин, но так сказывали древние.

– А коли она отсутствует, то и вовсе рано заниматься философией, – заметил кто-то из зевающих шляхтичей.

– Великий мудрец древности Эпикур сказал: «Кто говорит, что заниматься философией еще рано или уже поздно, подобен тому, кто говорит, что быть счастливым еще рано или уже поздно», – удачно парировал я.

Дмитрий все это время помалкивал. Лишь раз он поинтересовался у меня, почему я так мало ем.

Вообще-то замечание не совсем справедливое, поскольку я к тому времени успел умять шмат копченой грудинки, по куску от каждой из многочисленных колбас, половину зайца и изрядный кусман балыка вместе с поросячьей ножкой, а теперь лениво грыз моченое яблоко.

Но делать нечего, надо отвечать.

– Я следую заветам древних эллинов, учивших, что завтрак надлежит съедать одному, обед делить с другом, а ужин отдавать врагу, государь.

Дмитрий хмыкнул и бросил взгляд на пирующих.

Если шляхтичи еще так-сяк, то на другой половине процесс поглощения был в разгаре, причем народ не просто ел или кушал – он жрал. Смачно, в три горла, старательно набивая свои объемистые чрева.

– Твои гости – счастливые люди, – заметил я, улыбаясь. – Судя по отменному аппетиту, у них нет ни врагов, ни друзей, потому им можно ни с кем не делиться.

Царевич неопределенно хмыкнул, еще раз брезгливо покосился на русскую половину, но ничего мне не ответил.

Однако слушал он мою легкую пикировку со шляхтичами весьма внимательно, а стоило мне в очередной раз процитировать что-нибудь на латыни, как он тут же шевелил губами, беззвучно повторяя фразу следом за мной, после чего удовлетворенно кивал головой.

«Ишь как старательно запоминает», – удивился я, но вновь отвлекся на очередное замечание о том, что философом быть хуже, чем даже обычным нищим, поскольку последним люди хоть подают милостыню.

– Так ведь подающие предполагают, что хромыми и слепыми они еще могут стать, а философами – никогда, – спокойно пояснил я.

Попутно приходилось отдуваться и за притихшего шотландца, который явно оробел и все больше помалкивал, сидя рядом со мной.

На вопрос, почему это пан Дуглас молчит, я честно заметил, что сему пану в жизни доводилось часто раскаиваться в том, что он говорил, но он никогда не сожалел о том, что молчал. К тому же истинное достоинство подобно реке – чем она глубже, тем меньше издает шума.

Вроде бы на время от Квентина отстали, зато с новой силой напустились на меня.

– Мне доводилось изучать философию в Виленской духовной академии, но я, признаться, так до сих пор и не понял, о чем именно сия наука, – простодушно сознался мой улыбчивый сосед по столу Михай Огончик, скромный и молчаливый шляхтич лет двадцати восьми – тридцати.

– Оно и неудивительно, – дружелюбно ответил я ему – уж очень приятное исключение от прочих разудалых панов-рыцарей представлял этот парень. – Это путь из многих дорог, ведущих из ниоткуда в никуда, и представляет собой лишь неразборчивые ответы на неразрешимые вопросы.

Были и откровенно хамские замечания. Все тот же пан Станислав с длиннющими усами, которые были, по всей видимости, предметом его гордости, грубо тыча пальцем на дырку в моей одежде, с явной издевкой осведомился:

– Что это у тебя, пан философ, никак ум из кафтана выглядывает?

– Нет, – не выдержав, резко ответил я. – Это глупость туда заглядывает.

Ответ шляхтичу не понравился. Он ехидно прищурился:

– А на сабельках ты, пан философ, столь же резв, как и на язык?

Но ответить я не успел.

Дмитрий поднялся со своего места, заметив, что время позднее и уже пора на отдых, а проходя мимо меня, остановился и, недвусмысленно положив руку мне на плечо и кивнув в сторону двери, во всеуслышание объявил:

– Воля ваша, ясновельможные панове и великие бояре, а князя Мак-Альпина я от вас забираю, ибо и сам хочу насладиться мудростью сего философа.

– Дозволь также уйти и князю Дугласу, – попросил я. – Он недавно переболел, и достаточно тяжело, а потому дорога для него была более утомительной, нежели для меня.