Избранная луной. Сказки Нового мира - Филис Кристина Каст Страница 54

Щенок притих, делясь теплом и любовью со своей спутницей. Лишь когда у него в животе свирепо заурчало, Мари спохватилась.

– Да ты есть хочешь! Конечно, совсем оголодал. Мама припасла для нас копченой крольчатины. Сделаю рагу, и мы… – Слова у Мари кончились. И мы… А дальше что? Мамы нет. Мари покачала головой. – Нет уж, спрячу эти мысли подальше. Мы поедим. Вот о чем надо сейчас думать. – Шорох в кустах заставил Мари вскочить и крикнуть: – Прыгай, Ригель! – Она прижала к себе щенка и сразу ощутила прилив сил, несмотря на усталость во всем теле и беспросветную тоску на душе.

Когда Мари стряпала, у нее созрело решение: нужно изменить заведенный порядок.

– Раньше мы спали почти весь день, а ночью почти до рассвета ждали маму. Дальше так не пойдет, Ригель. – Мари рассуждала вслух, пока резала морковь и лук для рагу. – Только землерылы, обезумевшие от ночной лихорадки, бродят одни по ночам. И… мамы больше нет, ждать нам теперь некого. – Мари умолкла и часто заморгала, чтобы сдержать слезы. – Будем ставить силки и обходить их днем. Будем возиться на грядках, собирать овощи, фрукты и травы днем. Все, что мы делали с мамой ночью, будем успевать засветло. А ночью, Ригель, будем мирно спать здесь, в норке.

Пес сидел рядом и слушал, не сводя с нее глаз. От его прежней игривости не осталось и следа; больше он не совал нос куда попало, не пробовал на зуб все подряд, от морковки до камня для пращи. Всего за сутки Ригель растерял щенячью шкодливость и обрел спокойное достоинство взрослой овчарки.

Мари убеждала себя, что Ригель переменился к лучшему, но где-то в самом сокровенном уголке души грустила о том, что он уже не малыш.

– Ну вот, рагу твое готово. Угощайся. – Мари дала Ригелю еды в плошке и, видя, с какой жадностью он ест и как ввалились у него бока, подложила добавки, а сама меж тем говорила и говорила, только бы в доме снова не воцарилось безмолвие, и помешивала рагу – свою порцию она держала на огне чуть дольше. – Итак, на чем мы остановились? Ах, да, теперь будем выходить из норы только днем. Да, понимаю, днем тоже опасно. Меня может увидеть кто-нибудь из Клана, а если солнце жарит вовсю, то увидят, как светится у меня кожа. – Вдруг Мари застыла с черпаком в руке – ее осенила мысль, от которой повеяло свободой. – Ну и пусть увидят, Ригель, мне все равно! – Щенок перестал есть, поднял голову. – Разве непонятно? Мама всегда боялась, что про меня узнают в Клане, жила в страхе, что мы будем изгнаны, хотела, чтобы меня считали своей. Теперь все изменилось. Я не стану Жрицей после мамы. Я чужая в Клане плетельщиков. В мамином Клане я всегда была чужой. И пусть кому-то покажется, будто волосы у меня слишком светлые, или увидят, как светится у меня кожа – мне все равно, ведь я уже по собственной воле изгнанница!

Так Мари и стояла с черпаком в руке, глядя в котелок с булькающим варевом и проникаясь новой жизнью, ощущая ее каждой клеточкой. Не нужно нарочно выставлять себя напоказ перед другими Землеступами, но ни к чему и прятаться от дневного света – довольно, она и так всю жизнь скрывалась. Надо быть настороже, держаться подальше от мест собраний и от чужих нор, но хватит прятаться от солнца!

Шальная догадка нарушила ход ее мыслей. Там, у ручья, я не пряталась от солнца, и дело кончилось пожаром. Я подожгла лес. Как? Как у меня получилось? Мари одернула себя. Потом. Успею еще об этом подумать. Только не сейчас. И, продолжая рассуждать вслух, девушка положила себе порцию рагу.

– Надо быть бдительной, чтобы никто нас здесь не нашел, но мне не привыкать: как-никак, мы с мамой всю жизнь держали в секрете нашу нору. – Для этой цели служила целая система предосторожностей, и Мари знала их так же хорошо, как умела вдохнуть жизнь в рисунок на бумаге. – И мне нужно сделать все возможное, чтобы тебя никто никогда не нашел, не обидел, не разлучил со мной. – Мари задышала глубоко, размеренно, чтобы справиться с нахлынувшим страхом. – Надо прятаться. Будешь учиться прятаться, пока не достигнешь совершенства, пока не научишься появляться из ниоткуда и таять как дым.

Ригель чихнул и опять захрустел кроличьими костями. Мари улыбнулась бы, глядя на него, но уголки губ упрямо не желали подниматься.

Что дальше? Поохотимся, соберем урожай, покончим с домашними делами – а потом? Чем мы станем заниматься? Чем заполним нашу жизнь?

Мари снова застыла не дыша, глядя в чугунок с рагу, и лишь тогда спохватилась, когда Ригель заскулил и потерся о ее ногу.

– Прости, – поспешно сказала она и положила ему добавку, а сама устроилась рядом, чтобы тоже пообедать. – Вот что мы будем делать дальше. Переживем день, другой, третий. Вместе. – Мари решительно взяла деревянную ложку, через силу проглотила кусок, другой, третий. Ну и пусть слезы текут по щекам, а сердце разрывает нестерпимая боль.

* * *

Мари не ожидала, что так просто будет изменить распорядок сна и все связанные с ним привычки. Засыпала она легко, спала крепко, и одна из причин, возможно, крылась в том, что она убегала в мир снов от печали, подстерегавшей ее днем. Лишь во сне Леда снова оживала, лишь во сне Мари вновь была счастливой, а Ригель – игривым щенком.

Крики после захода солнца начались на седьмую ночь после смерти Леды. На закате Мари заперла дверь на засов, как вошло уже у нее в привычку, и принялась доделывать пробную живоловку для кроликов. Ригель безмятежно грыз оленью кость, которую Мари добыла утром – неподалеку хищники задрали оленя. Первый крик звучал настолько дико, что Мари приняла его за звериный рев.

Второй крик раздался уже ближе, и человеческого в нем было больше. Ригель выронил кость и утробно зарычал.

– Никуда от меня не отходи, – велела Мари, хотя Ригель и не нуждался в команде. Если не считать тренировок, когда он учился прятаться, щенок никогда не отходил от нее далеко и не выпускал ее из поля зрения. Мари отодвинула засов, и они вылезли наружу и пустились сквозь ежевичник по извилистой тропке, что петляла вокруг норы. Мари и Ригель не покидали спасительных зарослей ежевики, а остановились у самой границы кустов и прислушались.

Новые крики слышались уже на некотором отдалении, и с каждым разом звучали все глуше. Мари прислушивалась, пока они не стихли совсем, и тогда они с Ригелем вернулись в нору, заперев дверь на засов.

Мари взяла угольный карандаш, достала чистый лист бумаги. Рука совсем отвыкла держать карандаш, и Мари с изумлением поняла: она ничего не рисовала со дня маминой смерти. Перед ней вдруг замелькали образы матери – ее улыбка, нежные руки, густые волосы, ласковые серые глаза – и до дрожи потянуло перенести это все на бумагу.

– Сначала дела, а потом мама. Потом нарисую, – сказала себе Мари и, взяв карандаш, стала делать заметки о криках. Поняла, что зря их не сосчитала, и записала отдельным пунктом: «В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ СОСЧИТАТЬ КРИКИ». И продолжила: записала, с какой стороны они слышались, сколько длились, и что голос был один, мужской.

– На юго-восток завтра не пойдем, – сказала она Ригелю. – Мы в ту сторону и так не ходим далеко, ведь там Поляна собраний и норы, но там еще и ягодные места, и ягоды наверняка поспели. Поищем ягоды на севере, а то и вовсе без них обойдемся. – Мари записала пункт о ягодах, с пометкой: поискать в других местах.