Дети заката - Тимофей Алексеев Страница 64

Вроде тогда виновных нашли и наказали — охрану уволили. Но из-за последнего случая всех собак стали вешать на него, будто он во всем виноват.

Дома жена молчала, месяц не приставала. Сева книги читал, думал за кандидатскую взяться. Дневники свои разбирал, в Интернете материалы искал, занят был целый день, да и до полуночи засиживался. Потом жена одну подругу привела, другую — психолога на дому из него хотела сделать. Терпел Сева, терпел, только предел всегда бывает. Народу стало приходить больше, чем в клинику. Одно время даже показалось ему, что все подруги жены больные, да и не подруги тоже. Потом только понял, что модно теперь стало психолога иметь, и не где-нибудь в клинике, а частного, и ещё лучше — личного, тогда престижа оказывается больше. Надоели ему истерички жены, хотя и платили неплохо. Такую тоску почувствовал, что решил себе настоящий отпуск устроить. Собрался за один день. Жена на дыбы: «А как же клиенты?» Ответил он ей, что все болезни у них от жиру, на них можно копны возить в колхозе. Сказал и сам не рад был. Всё она ему припомнила! Его деревенскую тупость, неумение зарабатывать, неумение заработанное тратить. Вежливо попрощался, вышел на лестничную клетку, а позади дверь металлическая громыхнула так, что в ушах зазвенело.

Поехал Сева к деду Даниле в Верхнюю Каменку. Он не то что родственник, но дальней родней по покойной матери приходился. Встретились — обрадовался дед! Один уж сколько лет на кордоне жил по целому лету. На зиму в деревню перебирался, а весной, только снега начинали таять, брал собаку свою Лупаню и в путь. Но одиночество надоедало Даниле. Много ли с Лупаней поговоришь? Знает только хвостом вертеть, глазами своими лупастыми хлопать да повизгивать, будто разговаривает. А здесь живой человек пришел! И не просто какой-нибудь Ванька из близлежащей Провоторовки, а ученый! Академию кончал! Вот с кем поговорить-то можно и поспорить!

А спорить любил дед Данила. Бывало, даже простые вещи вывернет по-своему, с другого бока к ним зайдет, не как положено. И задумается споривший с ним человек — а вдруг дед прав? Никто не задумывался, по-иному не смотрел, под другим углом, на проблему. А дед смотрел! Поперек учения иногда шел, даже библейского. Много читал, да не со всем соглашался. На всё было у него своё мнение и своё умозаключение. Когда споривший уже начинал терять терпение и просил доказательств дедовой гипотезе, тот, ухмыляясь, отвечал, что это пусть спорщик сам доказывает, что дед не прав. А он, дед, грамоте-то мало учился. А если бы учился, как молодёжь нынешняя, то уж учёным бы стал! А у него всю жизнь в руках «ружьё да весло — хреновое ремесло»… — смеялся.

Как приехал к деду Сева, первое время долго лампу не задували, разговоры вели. Данила — на своей лежанке на печи, Сева — у окна на добротных нарах. Загонял его дед сначала на полати — мол, теплее. А куда теплее, если и у окна дышать нечем? Лето на дворе, а он печь каждый вечер топит. Мёрз под старость — думал, и другим холодно. Даже Лупаню в избу звал, но та только ушами стригла, припадая головой к порогу, да хвостом крутила так, что от ветра, поднимаемого хвостом, искры сыпались от дедовой цигарки, а в дом не шла.

— Спалишь ты мне избу ненароком, где жить тогда будем? — задавал ей вопрос и тут же поучал: — А зря, Лупанюшка, не идешь — с людьми не скучно. От одиночества ведь скулишь, по себе знаю, знакомо чувствие такое. Вон недавно тоже чуть скулить не начал, ладно, бог внучка послал. — Повернулся к Севе: — Не в обиду, что внуком зову?

— Ну, дед, ты даешь! Мне же в радость! Как-то по-домашнему, по-родственному. Приятно даже, будто в детстве себя снова чувствуешь и заботы вроде как детские — на рыбалку сходить или просто побродить по лесу.

— Ну, коли так, то хорошо. Я уж думал, испортился в городе. Тут по весне в деревню сын председателев приезжал… Да знаешь ты его! Дрыном звали. Сейчас в Красноярске живёт, при дороге не то магазин держит, не то столовую — не знаю, врать не буду. Идёт весь крахмаленный, руку с сигареткой на отлёт держит, сурьёзный такой. А я-то по стариковской памяти возьми и назови его Дрыном. Другой бы радовался, что не забыли его в деревне, помнят. А он, видно, обиделся, обозвал меня неприглядно. — Дед шмыгнул от обиды. — Я-то по-старому, как испокон веку было… А он пнём меня обозвал…

— Да ты не обижайся на людей, дед! Люди, они разные. — Сева приобнял Данилу за плечи. — Кто-то помнит свои прозвища и гордится, а кто-то избавиться от них хочет. Только если уж оно прилипло, то до могилы иногда. Ты бы, дед, его по отчеству назвал — здорово, мол, Дрын Иваныч, он, может быть, и не так бы оскорбился… Да это, деда, все преходящее и внимания не заслуживает, плюнь и размажь. Их много таких Дрынов, пол-России… Я вот тоже с работы ушёл из-за такого же Дрына. Стоит ли внимание на них обращать?

— Прав ты, видно, внучок. Дела и посерьезнее есть. Вот все разгадку ищу одному случаю, тока не нахожу уж, почитай, больше полвека. А хотелось бы знать, а то помру, неровен час, и не узнаю. А там ведь спросят…

— Где, дед, спросят? На том свете, что ли? А тоже не переживай — там тебе уже будет все по барабану.

— По какому барабану? — Данила был поглощён думой и говорил словно сам с собой. — Барабана у него не было, сидор только…

— Да так теперь говорят, дед!.. А ты о чём? Какой сидор? У кого?

— Да так, ни о чём, вспомнил вот войну. Тут у нас в войну в деревне чудеса твориться стали, вот сидор-то и припомнил.

— Да, странности, дед, и сейчас иногда происходят. Я даже кандидатскую по этому поводу написать хочу. Вот, наверное, у тебя и начну. Отдохну немного, силы наберусь в лесу да в горах — и вперед с песней!

— А напишешь ли?

— А почему нет? Тема интересная, никем не изученная — простор на этом поприще. Индивидуум тоже есть.

— А что это за зверь, индивидуум твой?

— Ну, отдельный человек, которого изучал.

— Совсем вы язык испоганили, чёрт-те что говорите, будто русского вам мало. А я про то, разрешат ли тебе писать…

— А кто запретит?

— Те, от кого эти чудеса исходят. Я вот в свое время тоже хотел рассказать, и сейчас есть о чем. Только меня предупредили, вот и молчу…

— Боишься, что ли?

— Да мне бояться уже нечего, жизнь-то прожил, одна Лупаня из близких осталась. Тут, Сева-Севастьян, другое, необычное…

Сева вдруг почувствовал, что старик знает что-то такое, что даже он со своим складом ума, пытливого и неординарного, не нашел ответы на свои вопросы.

— Ну, если нельзя о странностях, так расскажи хоть, кто предупредил?

— Кто — не знаю, не видел его. В лесу это было, ночью. Он за спиной стоял, а чтобы я его не застрелил с испуга, обездвижил меня.

— Как это «обездвижил»?

— Не знаю… Только я и шелохнуться не мог, пока его не выслушал.

— А потом чего?

— Так ушел, видно! Утром я только очнулся, солнце увидел и встать смог.

— Да ты, поди, задремал, вот и привиделось.