Дети заката - Тимофей Алексеев Страница 65

— Может, и задремал… Не знаю. Только речь у него была такая же, как у охотника с рогатиной…

— Так, может, голос попутал? С кем не бывает?

— Так я не о голосе, внучек! О речи! Он ведь говорил — пел будто. Складно и мудрёно… И с песней его вроде как темень над тобой расходится, но только мне вот страшно стало. Я ведь сначала не послушал, что мне сказали в лесу. Домой когда пришёл, трезвонить стал по простоте душевной. Так мне сразу наказание вышло, не залежалось — год немтырем проходил, голос пропал. И у врачей был, и у бабок. А те на простуду сваливали… Только сам-то знаю, что не так: не остужался я. Что бы ни кричал или говорил — люди меня не слышали, а вот собака слышала и понимала. Я когда это понял, проверять стал. Она, где если отстанет — забалуется с зайчишкой или еще с какой собачьей радостью, — крикну без голоса, а она бежит, торопится. Вот с тех пор с ними и зачал говорить. Это человек не слышит, а она всё понимает. Вот хоть возьми Лупаню! А ровно через год, день в день!.. На заре иду с озера — сети проверял, — на взгорок поднялся, вижу: баня моя в конце огорода горит! А нет никого! Забыл на секунду, что немтырь, да закричал, чтобы матушку разбудить. И не поверил ушам своим, внучок! Голос! Да такой сильный прорезался. Я когда свой голос услышал, лицо от радости руками закрыл, а после отнял ладони… А баня и не горела вовсе, стоит себе, в утреннем солнышке купается…

— Ну, как врач, я могу объяснить, что с тобой было. Сейчас это не проблема — стресс. Или что-то подобное у тебя, видно, было. От этого человек иногда и речь теряет, и память. Только я ведь объяснять не буду, не хочу. Потому что после того, как мы все по полочкам разложим, на каждую странность формулу выведем, скучно становится. Тайна исчезает, словно отнимают что-то. Грустно… Наверное, теперь оттого, что почти на все случаи ответы находим, и сказок новых не стало. Перестали писать их люди…

— Оно так, Сева-Севастьян, сказки писать перестали. Добрые сказки. А другие пишут, про вампиров да всяку нечисть. Их не то что детям — взрослым читать нельзя.

— Ну, это сказки, дед! Страшного в этом нет. Хорошо, что хоть вообще читают.

— Не скажи… От доброй сказки и доброе дитя растет. А сейчас в сказках одна кровушка. И что вырастет после таких сказочек? Вот то-то, не знаешь. А я знаю! Они после этого и котят топят, и ноги им отрывают. Вот отсюда все начинается — все беды наши. Кровопивцами растут… А со мной что произошло — не болезнь. Смикитил я, что это наказание было за язык мой! Вот с тех пор о чудесах и молчу. Вот и тебе говорю: если разрешат тебе написать твою… ди-сир-та-цию. Нашли же слово, мать твою! Язык сломаешь.

— Да в моем случае, дед, можно думать, как захочешь. Можно все списать на психов да на черепную травму. Только что произошло год назад — много объяснений требует. А ответы… Найду ли их? Может, как и у тебя, — так всё и останется чудесами. А чудеса — они были, дедушка Данила! Ладно Ковалёв — без сознания пролежал долго. Может, сны у него были болезненные… Хотя я верю ему! Не соврёт — мужик не из тех. А вот четверо из изолятора — кто они были? Расскажу я тебе, дед, про наши чудеса, может, что и подскажешь…

Старик слушал молча, курил и хмурился. Не перебивал. Лишь иногда с губ срывалось то удивлённое: «Ишь ты!», то восхищенное: «Ну, паря!..» Когда рассказ закончился, долго курили, и Данила, перед тем как уже лечь спать, спросил как бы ненароком:

— А Ковалёв этот твой — не сын ли Семёныча? Тоже фамилия Ковалёв была. Охотником был в Буранове. Его-то я давно знаю…

— Да, сын. А что заинтересовал он тебя? Говорят, жена у него была из Верхней Каменки?

— Да нет, я бы знал… Всю жизнь здесь живу, всех помню. А давай-ка спать ложись. Поздно ужо. Завтра ты ведь в лес собрался, вот и отдыхай.

Залез на свою лежанку Данила и замолчал. Не ворочался и не кряхтел по-стариковски, не расспрашивал больше ни о чём, да и сам не рассказывал. Молчал. Сева ждал, когда всё же говорить начнёт, да так и заснул не дождавшись.

Только Данила не спал. Много чего он почерпнул сегодня из внукова рассказа, для себя почерпнул. Столько лет ответы искал на чудеса прошлые, а они вот — рядом оказались! Надо только теперь поразмышлять да все сопоставить… Вона какая картина-то получается. А у него про то даже и дум не было. Знать, и ты, Сева-Севастьян, коснулся чудесены…

Семёныча он знал ещё с начала войны — тот жил на соседней улице. По тринадцать лет им было. Только война годы не спрашивала, баловаться некогда было. Отцы на фронт — ребятишки в лес. Да не грибы-ягоды собирать, а зверя промышлять. А кому еще? Ну, некоторые бабы, что без малых детей были, тоже как бы под ружье встали. Только таких-то мало было… В каждой семье по пять да семь детей — куда уж пойдешь? Не то чтобы дружили, но встречались они с Семёнычем иногда. Тогда по отчеству его никто и не звал — Ковалёнком кликали. От отцов охотугодья к сынам в войну перешли, для многих навсегда: похоронки часто в деревню приходили. Вот и у Данилы через год без вести пропал отец, а у Ковалёнка — убили под Курском… Зимовье Семёныча на Каменной речке было. Участки граничили по невысокому хребту. Иногда друг к другу захаживали. Вспомнил, как ночевали вместе, как белок варили да истории друг другу страшные рассказывали, про домовых да оборотней. Нагоняли на себя страх, а потом до полночи лежали на широких нарах да прислушивались.

Сорок второй год выдался голодным, картошка гнить начала ещё с осени. И что только люди не делали: и мыли, и в золе выкатывали — ничего не помогло. И в лесу неурожай случился: шишка не дошла ещё, а отгнила и осыпалась — дожди виноваты были. А неурожай в лесу — зверёк ушёл искать лучшей доли. А людям куда идти? Люди к месту привязаны. Вот и перебивались, кто как мог. Муку экономили: лиственичную кору протирали на камнях да подмешивали — всё подольше протянуть можно. По цвету хлеба можно было определить, у кого сколько муки осталось: от светло-красного до цвета кирпича…

Вот в тот голодный год и нашел Данила берлогу. Белковал он тогда у самой границы с участком Семёныча. Услышал вдруг, как его собака голос поменяла: от звонкого до злобного с хрипом, словно задыхается. Поспешил Данила на лай. Не доходя ещё до собаки, понял, по кому рвёт — не соболька под валежину загнала. На ходу патрон пулевой в ствол загнал, нож на опояске под правую руку приспособил. Собака в ту зиму молодая у Данилы была, по медведю не ходила. Старый кобель, тот-то не раз по медведю работал ещё с отцом Данилы, только тяжёл стал, да, видно, и старые его раны дали о себе знать. Зад вихляться стал, будто идёт и подтанцовывает, — оставил его Данила дома. Да и сам Данила разговоров много слышал, как медведя на берлоге брать, только впервые на деле это надо было сделать. Осторожно подошёл, обтоптав снег, скинул лыжи, пробовал оттащить собаку. Только куда там! — озлобла, своей слюной чуть не давится. Плюнул, ружье прикладом в снег поставил, выломал дрын. А самому сунуть в отдушину страшно. Медведь — это не поросёнок! Понял, что надо успокоиться. Сел на поваленную сосну, трясущимися руками самокрутку сочинил, закурил, глотая горький дым, а горечи не чувствовал. А уже смеркалось. И понял Данила: если сейчас не сунет дрын в чело берлоги, то уже никогда не сможет поднять медведя, ни сейчас, ни потом.