Жена тигра - Теа Обрехт Страница 69

Когда она уехала, я воспользовалась телефоном-автоматом, имевшимся на заправочной станции, чтобы позвонить бабушке. У меня еще оставалось четыре монеты, и этого должно было хватить. Синяя пластиковая папка по-прежнему лежала у меня в рюкзаке, свернутая пополам. Мне было страшно даже прикоснуться к ней, настолько, по-моему, ее пропитал холод морга. Я ни разу не доставала папку с тех пор, как выехала из Здревкова.

Бабушка сообщила, что весь день занималась подготовкой к похоронам, и спросила, когда я наконец-то вернусь домой. В ответ я рассказала ей о Здревкове, о клинике для ветеранов и о том, какими они оказались гостеприимными и участливыми. Она слушала меня молча, и я поняла, что бабушка с таким же трудом воспринимает мой рассказ об этом путешествии, как я — тот факт, что мой дед умер. Все это были лишь слова, с трудом пробивавшиеся сквозь треск в телефонной трубке. Однако то обстоятельство, что Здревков оказался в пределах того расстояния, которое вполне можно преодолеть на автомобиле, бабушку, похоже, несколько успокоило. Оно также до некоторой степени явилось подтверждением того, что дед все-таки действительно ехал туда, чтобы встретиться со мной. Она могла бы простить непонимание, но не прямую ложь. Выруливая с полуострова на шоссе, я думала о бессмертном человеке и о том, откуда мой дед узнал о тех мальчишках, подорвавшихся на противопехотной мине. Я, разумеется, ничего не рассказала бабушке о жалком селении ветеранов, все еще цеплявшихся за жизнь после ухода своих мертвых товарищей.

— В этой больнице, небось, были разочарованы? — спросила бабушка. — Надеялись, что за его вещами так никто и не явится?

Она, видно, представляла себе, что там царит неслыханное мародерство. Согласно ее воображаемому сценарию, я, войдя в больницу, обнаружила, что все имущество деда уже распределили между собой сотрудники лечебницы, его шляпа красуется на голове у помощника сторожа, а часы — на руке у сотрудника регистратуры.

— У них там дел очень много, — сказала я. — Они извинились за невольную путаницу.

Нет, я не смогла рассказать ей, какое это ужасное место. Нам очень повезло, что дедовы вещи вообще нашлись. Он завершил свой земной путь не на том крутом обрыве над морем, который я видела на задах больницы.

— Хочешь, я перечислю тебе, что в том пакете, который они мне дали?

Последовало длительное молчание. В трубке щелкало.

Наконец бабушка спросила:

— Ты его открывала?

— Пока нет.

— И не открывай, — велела она. — Не смей! Как тебе только такое в голову могло прийти?

Она снова заговорила о сорока днях и о том, как неразумными поступками можно прервать движение души к вечному свету. Потом бабушка сказала, что пакет с вещами деда — штука священная, неприкосновенная. Мол, какого черта я там себе думаю?

К этому времени она уже почти кричала, а потом вдруг тихо промолвила:

— Ах, Наталия, разве у меня осталось что-то еще, чтобы почтить его память? Я ведь даже не понимала, что он болен, а ты, зная все, ни словечка мне не сказала!

В трубке дважды пикнуло, и телефон умолк. Почти сразу же ожил мой пейджер и продолжал звонить все время, пока я ехала в Брежевину, но у меня, во-первых, совсем не осталось денег, а во-вторых, сумерки быстро сгущались. Впрочем, бабушка сдалась довольно скоро. Теперь я гнала машину, открыв все четыре окна, чтобы ветер не давал мне уснуть.

Когда я подъехала к монастырю, ворота были уже заперты. В вертикальных гранях окон-фонарей, глядевших на дорогу, еще отражалось садившееся солнце, но в саду никого не было видно. Витрины лавчонок, выстроившихся вдоль тротуара, были темны и закрыты ставнями. Стойки с открытками и киоски с оборудованием для подводного плавания тоже спрятались под металлическими колпаками. Проехав еще метров сто, я оказалась на берегу отводного канала. Там было гораздо оживленнее. Жители Брежевины и загорелые туристы стояли шумными группами, курили, прислонившись к своим автомобилям, или неторопливо прохаживались под эвкалиптами до ограды, опоясывавшей виноградники. Я бросила машину на обочине, а сама поднялась вверх по склону. Папка по-прежнему лежала у меня в рюкзаке. Над морем висело жаркое неподвижное марево. Оно медленно наползало на землю, окутывая тишиной все вокруг, даже виноградник, где все еще трудились те землекопы. От калитки мне было видно, что они продвинулись гораздо дальше, чем утром. Даре я заметила почти сразу. Он со своими ушами, похожими на ручки кастрюли, возвышался среди лоз, точно огородное пугало, чуть согнув спину и широко расставив ноги. Рядом с ним стоял тот коренастый плотный мужчина, которого я видела утром. Он пил из бутылки кока-колу, и шея у него была вся красная, сожженная солнцем. Мальчики, сыновья Даре, сидели, прислонившись к тачке, полной земли, но ни той молодой женщины, ни девочки нигде видно не было.

Фра Антун увидел меня, когда я еще не дошла до калитки, и тут же без единого слова ее отпер. Я вошла, извинилась, буркнула что-то об ужасных пробках на дороге и о необходимости раздобыть сласти для детей, но можно было не сомневаться в том, что он ни на секунду мне не поверил. Францисканец, бедняга, весь взмок под своей рясой, даже очки запотели, а волосы сзади, на влажной шее, завивались мелкими колечками.

С вершины холма было видно, как солнце медленно пересекает линию горизонта и погружается в море. С островов к берегу плыл вечерний паром. Задняя стена дома Барбы Ивана, выходившая к монастырю, была погружена в тень. Вдоль ограды виноградника и внизу на дорожке, ведущей в заросли, за дом Барбы, толпились люди. На нижней террасе дома я заметила Наду. Она стояла и курила в окружении шести или семи местных женщин, явно вдов, нахохлившихся, как птицы, в своих черных одеяниях. Чуть поодаль стояла группа домохозяек с накинутыми на плечи пестрыми полотенцами — они явно пришли сюда прямо с пляжа. Нада, выставившая на длинный прямоугольный стол под оливой незамысловатое угощение, каждые несколько минут брала в руки поднос и предлагала что-нибудь тем людям, что толпились у ограды.

Зора стояла возле костра, горевшего в железной бочке из-под масла, позади землекопов, и хмурилась, изучая внутренности туфли, снятой с ноги. Затем она выпрямилась, заметила меня и одарила таким взглядом, какой у нее прежде предназначался исключительно для Стальной Перчатки или дамочки, заведующей университетским архивом. Вооруженная различными дезинфицирующими средствами, несколькими литрами чистой воды и некоторыми предположениями насчет того, что здесь сейчас может произойти, Зора явно пришла сюда для того, чтобы спасти веру здешнего сообщества в нас, медиков, и предотвратить грубое нарушение правил гигиены. В моей помощи она, похоже, совершенно не нуждалась.

В глубине виноградника Даре что-то усердно протирал мокрой тряпкой, делал это медленно, тщательно, с явным усилием, но почему-то старался не поворачивать непонятный предмет с боку на бок. По-моему, тот больше всего походил на старомодный чемодан из потрескавшейся натуральной кожи с ручками, посеревшими от старости или сырости. Вот почему Даре был уверен, что тело, упокоенное здесь, так или иначе вскоре будет обнаружено. Поэтому он был готов не обращать внимания на такую реальную опасность, как собаки и грозные здешние ливни. Даре сохранил своего покойного родственника — которого я вообще-то представляла себе лежащим в неглубокой могиле, — собрав его по частям и засунув в этот чемодан! Теперь он неторопливо, бережно протирал бока заветного чемодана, и на лице его было написано несказанное облегчение, поскольку Даре все-таки нашел то, что так долго искал. Двенадцать лет его осыпали упреками за то, что он не сумел вернуть на родину тело покойного, выказав тем самым пренебрежение всей семье. Его верность родичам и предкам оказалась под сомнением. Мало того, Даре постоянно обвиняли в том, что он бросил умирающего на чужбине, а то и сам его прикончил и избавился от тела. Сколько бы он ни пытался доказать, что дело было совсем не так, ему не верили. Потом случилась еще и эта болезнь. Разумеется, мысли Даре так и крутились вокруг одного и того же, особенно когда один за другим захворали его жена и дети. Он терзался чувством собственной вины, которую усугубляли намеки окружающих, пока наконец та деревенская колдунья не подсказала ему, что нужно сделать. Карга быстро разобралась, что к чему, и сказала Даре именно то, что он и хотел услышать. Указав на его беспечное, даже безответственное отношение к телу покойного, она освободила душу Даре, подтвердив, что тяжкая вина будет окончательно с него снята, как только он найдет останки и похоронит их как полагается.