В бессердечном лесу - Джоанна Рут Мейер Страница 8

Глава седьмая. Оуэн

Мы потеряли маму, когда Авеле исполнился год.

На полу под кухонным столом были рассыпаны крошки от торта. После обеда мама уложила Авелу в кроватку и вынесла виолончель в сад – ей нравилось играть для птиц и записывать там музыку на восковые цилиндры для фонографа. Она сочиняла собственные песни, но всегда говорила, что им научило ее сердце или их нашептал на ушко ветер. Иногда я гадал, не играла ли она песни дочерей лесной ведьмы, но никогда не спрашивал.

А, наверное, стоило.

Мне нравилась мамина музыка. Я тоже немного играл – когда она взялась за мое обучение, я был таким маленьким, что казался карликом на фоне виолончели, а смычок едва умещался в ладони. Я любил играть, но понимал, что никогда не буду так хорош, как она. Вся ее душа была наполнена музыкой; мою же наполняли звезды.

В тот день я читал в комнате научный журнал отца о строящемся в Сайте телескопе, которому хватит мощности, чтобы заглянуть в космос глубже, чем когда-либо прежде. Из сада доносилась мамина музыка.

Внезапно та оборвалась на середине. Удивившись, я выглянул в окно и успел увидеть, как мама уронила виолончель на капусту и решительно пошла в сторону Гвиденского леса.

– МАМА! – крикнул я, кидая журнал на кровать, и помчался вниз.

Услышав мой крик, отец тоже выбежал на лестницу, и мы выскочили на улицу как раз в тот момент, когда подол маминого платья скрылся среди деревьев.

– Эйра! – закричал папа и устремился за ней.

– Отец! Отец, стой!

– Останься с Авелой! Береги ее.

А затем лес поглотил и его.

Я расхаживал из стороны в сторону перед домом, испытывая скорее шок, чем страх. Во мне не было сомнений, что отец вернет маму домой. Тогда я не боялся Гвиден – по крайней мере, не больше, чем любой ребенок боится монстра из сказки.

Но когда Авела проснулась, а родителей все не было, я испугался.

Когда солнце село, небо заволокли тучи, Авела заплакала от голода, а они все равно не вернулись, страх сомкнул на мне львиные челюсти. Я накормил сестру остатками праздничного торта и кашей с комочками, так как больше ничего не умел готовить. Когда пошел дождь, выбежал на улицу, чтобы занести мамину виолончель. А когда снаружи резко похолодало с приближением весенней ночи, закинул уголь в печку.

Я уложил Авелу в кроватку, вспоминая все песни, которые ей обычно пела мама. Смел крошки от торта с пола. И свалился перед камином, гадая, не стал ли я сиротой.

Должно быть, я задремал, а когда посреди ночи грохнула входная дверь, я резко проснулся и увидел отца, заходящего в дом на заплетающихся ногах.

Он выглядел так, будто прошел через ад. Его одежда была порванной, шея и лицо расцарапаны, руки покрывала запекшаяся кровь. В темных волосах спутались листья.

– Отец? – прошептал я.

Он рухнул на пол и расплакался, содрогаясь всем телом.

– Ее больше нет, – сдавленно повторял он снова и снова. – Ее больше нет.

На следующий день отец взялся строить стену, работал в поте лица от зари до зари, почти не ел и не спал. Трудился до тех пор, пока не разодрал руки и его кожа не посерела от строительного раствора. Он не останавливался, пока не закончил ограду: длиной в полтора километра и высотой в полтора метра. Она должна была защитить нас от Гвиден, но я понимал, что она представляла собой на самом деле: мемориал для мамы. Доказательство папиного позора и вины. Ведь построй он ее раньше, как планировал, то, возможно, и не потерял бы маму.

Я ни разу не спрашивал, что он увидел в Гвиденском лесу, как сбежал, нашел ли маму, видел ли Гвиден или ее дочерей.

Мне всегда хотелось верить, что мама жива, что каким-то образом ей удалось спастись.

Больше я не питаю таких иллюзий.

Отец спас меня.

Но ее спасти не смог.

* * *

Остаток дня и весь следующий отец проводит со мной и Авелой. Хорошо, что он дома. Я не знаю, как уделить Авеле должное внимание, когда моя голова раскалывается от попыток забыть желтые глаза и серебристо-белую кожу. Забыть крики пассажиров, треск их костей, песнь древесной сирены, которая прижала меня к земле и сделала беспомощным.

Днем, во всяком случае, мне нужно прополоть сад, приготовить еду и воспрепятствовать шалостям Авелы (тщетная задача). По ночам мы с отцом заполняем звездные карты и попиваем чай с корицей. Но после, когда я заползаю в кровать и пытаюсь уснуть, ничто не мешает тому дню в лесу проигрываться в моей голове снова и снова – бесконечный парад крови и листьев, увенчанных короной из фиалок.

Невозможно определить тот момент, когда мои мысли сменяются кошмарами, ведь что во сне, что наяву я вижу одно: желтые глаза, серебряную кожу и алую кровь, капающую на землю.

Но во сне древесная сирена не дает мне уйти. Во сне она не прекращает петь, даже когда вырывает сердце из моей груди, даже когда ломает мне все кости и бросает задыхаться под кружащимся небом, даже когда жизнь покидает меня наряду с кровью. Даже в смерти я слышу ее песнь.

Она убивает меня снова и снова, ее зубы впиваются в глотку, ветки пронзают грудь. Я тону в грязи, листьях и крови.

А затем просыпаюсь с криками на устах. Сердце бешено колотится, тело скользкое от пота.

После этого сон меня покидает. Я надеваю халат и поднимаюсь в обсерваторию. Открываю купол и настраиваю телескоп. Планеты, звезды и старые истории о созвездиях дают мне необходимое утешение.

Астрономы предполагают, что созвездия не всегда выглядели так, как мы видим их сейчас – мало-помалу они сместились со временем. Возможно, через пару тысяч лет я бы даже не узнал Туисог Милейниг – Злобного Принца – или Морвин, Деву. Вполне вероятно, что будущие астрономы переименуют эти созвездия, придумают им новые мифы. Но я не могу представить Злобного Принца кем-либо другим, кроме как вором, который предал Морвин и украл ее корону. Чтобы скрыться от нее, он сбежал на небеса и превратился в созвездие. Но ее не проведешь; она последовала за Принцем и теперь ежегодно гонится за ним по эклиптике, протягивает руку к короне, но никак не может поймать.

Разумеется, это полная чушь. Но мама обожала эту сказку.

Мысли о ней приносят боль. Я перевожу телескоп на другую часть неба и засыпаю на стуле, забыв о существовании всего, кроме звезд.

* * *

Отец возвращается к работе на ферме Бреннанов, а я продолжаю ежедневно ухаживать за домом и Авелой, собирая кусочки себя, которые откололись в Гвиденском лесу.

Это тяжело, даже очень. Как бы я ни старался, я не могу влиться в ритм привычной жизни. Меня не отпускает тревожное чувство, взгляд постоянно возвращается к деревьям над отцовской стеной. С каждым днем они опускаются все ниже, царапая камень листьями. Такое ощущение, будто лес наблюдает за мной. Ждет.