Масть - Виталий Каплан Страница 8

– Что ж это ты, любезнейший, так жидко обгадился? – поинтересовался Харальд. Сидел он в чёрном кресле (не иначе как обтянутом кожей эфиопов), курил трубку из железного дерева. Тонкие усики его шевелились по-тараканьи, длинные пальцы сплетались и расплетались (я чувствовал истекающую из них силу), а глаза были подобны гвоздям. И не шляпками на меня направлены – остриями.

– Я не сделал ничего, что прямо превышало мои полномочия дозорного, – выдавил я из пересохшего горла. А оно у любого пересохнет, если на тебя так смотрят.

– Идиотом прикидываешься? – ласково осведомился Харальд. – Так это пожалуйста. Выскребу часть мозгов, а кое-что оставлю. Как раз хватит, чтобы не забыл, как жевать и глотать. Равно как и второму идиоту.

Я понимал, что это не пустые угрозы. Харальд такое вполне может. С Александром Кузьмичом ведь ещё хуже вышло.

– Помилуй, великий Харальд! – взвыл распластавшийся на ковре Викентий. – Это же он всё напакостил! Разве ж я в той же мере виноват?

– А ты, блиноед, виноват, пожалуй, и больше, – повернул к нему голову Харальд, и косица его парика хищно дёрнулась – будто ядовитая змея. – Бросил напарника, что в Иных без году неделя, свалил на блины к купчихе… Будь ты с ним вместе, всё бы сделали как положено. Вызвали бы Светлых, сдали бы эту бабу-дуру им с рук на руки, подписали бы протокол о незаконном воздействии… да хотя бы и шестого уровня, можно и не мелочиться. А без тебя этот сын шакала и гиены возомнил, будто обладает властью самостоятельно такие дела решать!

Шакала, значит, и гиены? Чувствуется абиссинское прошлое.

– Следи за языком, Харальд! – Мне удалось справиться с горлом, и говорил я чётко. – Меня можешь по-всякому склонять, а вот родителей покойных не тронь.

– Как ты разволновался, любезнейший! – по-жеребячьи заржал Харальд. – Прямо такой весь из себя благородный, прямо розовой водой пахнет. Ты Иной, Андрюша! Тёмный Иной. А стало быть, разевать пасть можешь лишь на того, кто слабее тебя… в крайнем случае равен по силе. А со мной тягаться тебе рановато… вот лет через пятьсот поглядим… если, конечно, у тебя эти века будут. Пока же я тебе язычок приморожу, чтобы не перебивал старших.

И в тот же миг мою гортань сковало холодом – будто в горло забили глыбу льда. Я ещё мог дышать, но вот на звуки был более не способен. Даже мычать и то не мог. Что же это за такое заклятье? Александр Кузьмич про него не рассказывал.

– Что касается тебя, – носком домашней туфли Харальд слегка пнул голову Викентия, – то вон с глаз моих! Отныне всякий съеденный блин превратится у тебя в желудке… во что же он превратится? Ну, пожалуй, в каплю расплавленного свинца… Приятного тебе аппетита. А что касается пышнотелых купчих… лучше бы тебе в них ничего не совать… потому что не вынешь, ни магия не поможет, ни лекаря… И быть посему, пока не сниму кару. Годик так попрыгаешь, а дальше посмотрим. Всё, утомил! Кыш!

И точно ветром выдуло Викентия из кабинета.

– Ты хоть сам понимаешь, что натворил? – печально спросил Харальд, остановившись в шаге от меня.

Я понимал. Но разве можно было предположить, что Светлая целительница Марья Глебовна окажется такой дурой? Всю ночь она маялась, а едва зазвонили к утрене, побежала в ближайшую церковь каяться. Что поддалась она бесовскому искушению, впала в исступление ума и непонятным ей самой образом сотворила волшбу, спасла ребятёночка. Что приходил к ней человек тёмный, страшный и рассказал про тайное сообщество чародеев, к которому её и причислил, «рехистранцию поставил». И, дескать, столь сильно стоит за этих колдунов чёрт, что и крестное знамение на них не действует. И в тех великих грехах приносит она покаяние, просит себе епитимью построже…

Ну и что же сделал выслушавший её исповедь отец Никанор? Правильно, написал бумагу в Тайную экспедицию, что, дескать, такого-то дня мещанка Журова рассказала на духу, мол, в столице образовалось тайное общество чернокнижников, которые, вполне вероятно, могут злоумышлять и на августейшую особу… о чём, согласно духовному регламенту, он, иерей Никанор, обязан известить кого надо.

А за Тайной экспедицией, между прочим, приглядывает и наша родимая Инквизиция. Донос иерея Никанора, конечно, похерили, но вот скандал получился изрядный. Досталось всем. Светлым – за то, что не распознали вовремя потенциальную Иную, нам – за то, что допустили разглашение тайны. Не первое, конечно, разглашение и не последнее, но каждый случай – неприятный донельзя.

Конечно, в итоге сделали всё, что следовало. Иерею Никанору подчистили память, Марью Глебовну забрали Светлые и сейчас, видимо, вгоняют ей ума. А Харальд, соответственно, вгоняет ума мне.

– Знаешь, что я с тобой сделаю? – прищурился глава нашего Дозора. – А пожалуй, ничего. Сейчас выйдешь отсюда как бы не наказанный. Только не думай, что я тебя простил. Нет, любезнейший, твоё наказание само свершится… долго тебе все наши эту Марью Глебовну поминать будут. А что вышел сухим из воды, не получил наравне с Викентием, – это самое неприятное. Тебе ж завидовать начнут… любимчиком моим сочтут… Весёлая у тебя отныне в нашем Дозоре жизнь наступит.

И он был совершенно прав. Наступила.

– Ну, вот и пришли, – возвестил дядя Яник. – Врата к Скудельниковым как раз в огород выводят. Выходим в Сумраке, оттуда и смотрим. Круг Невнимания нам сейчас ни к чему, сейчас мы только наблюдаем, но ничего не делаем.

Огород выглядел не очень. Понятно, конец марта, самое поганое время. Снег не всюду ещё сошёл, хотя весна в этом году была ранней. Провалившиеся внутрь себя сугробы поблёскивали чёрной, омерзительной даже на вид корочкой. Комья перекопанной по осени земли пронзительно пахли… прямо как парой недель раньше, на кладбище. С этим запахом смешивался горьковатый дым от топившихся печей. Высокие яблони вдалеке перечёркивали своими голыми ветками мутное, ватное небо. Ненавижу весну.

– Красотами любуешься? – хихикнул дядюшка. – Не задерживайся, нам в дом пора. Посмотришь, с чем работать придётся.

Дом был как дом… как обычный дворянский дом, не шибко богатый, но и не лачуга однодворца. Стены обтянуты бирюзовым ситцем, мебель под стать той, что у дядюшки в рабочем кабинете, – чуть ли не вековой давности. В гостиной круглый стол, даже пара картин на стенах… натюрморт с яблоками в вазе и пейзаж с рекой на закате.

– Тут ничего интересного, – заметил дядя Яник. – Пойдём-ка в людскую, там сейчас наш Алёшка, чую.

В людской, обширной и довольно чистой, с полатями вдоль стен, все и обнаружились – кроме разве что главы семейства, секунд-майора Терентия Львовича. За него была барыня Прасковья Михайловна.

Несмотря на почтенный возраст – середина шестого десятка, – старухой та не выглядела. Лицо гладкое, волосы под простецким голубым платком густые, тёмные, без намёка на седину. Руки скорее под стать крестьянке, чем изнеженной городской даме, – пальцы короткие, толстые и самую малость волосатые, точно гусеницы.

Барыня занималась обыденным, но немаловажным делом – секла своих дворовых. Суббота же! Посреди людской стояла широкая, некрашеная деревянная скамья, рядом, в дубовой кадке, ждали своего часа распаренные кипятком берёзовые розги. Садовник Трофим как раз вынул несколько, стряхнул капли на дощатый пол.