Кочевники поневоле - Майк Гелприн Страница 9

На восемнадцатый день похода высланная вперёд разведка, вернувшись, сообщила, что видела отблески костров. Это означало, что февралиты близко, и теперь предстояло держать ухо востро. Торговля торговлей, а приятельских чувств друг к другу поздний февраль с ранним апрелем не питали. Если угодить в засаду, вполне можно остаться и без товара, и без лихих голов. Франсуа отдал приказ о переходе на военное положение, потом приказал разбить лагерь и выставить выдвижные посты.

Парламентёры прибыли на следующее утро. Закинув за плечо шест с примотанным к нему белым полотнищем, по Ремню, ступая уверенно и твёрдо, шагал седой белобородый старик. По обочинам, отставая на несколько ярдов, шли ещё двое.

– Артуаз, Коте, за мной. – Франсуа не стал утруждать себя сооружением белого флага. Закинув на шею походную простыню, он вымахнул на дорогу и в сопровождении сержантов двинулся навстречу гостям.

По мере приближения Франсуа разглядывал февралитов. Старика он узнал сразу – Конрад Линдстрем, предводитель тылового февральского кочевья. Боевого, так же, как и головное апрельское, поэтому с Конрадом были они, можно сказать, коллегами.

Высокого плечистого парня по левую руку от Линдстрема Франсуа знал также. Его звали Бьёрн Йохансон, по слухам, был он снайпером и человеком лихим и бесстрашным. Лейтенант перевёл взгляд направо и едва не сбился с шага. По обочине лёгкой, пружинистой походкой двигалась девушка. И дело было даже не в том, что февралиты послали парламентёром девушку – зимних красавиц на торгах Франсуа видел немало. А в том, что…

Франсуа шагнул вперёд раз, другой и замер на месте, за его спиной застыли оба сержанта. Он не мог оторвать взгляда от лица девушки, чувствовал, что краснеет, ощущал себя полным дураком, неуклюжим и неотёсанным солдафоном. Девушка была… Франсуа мотнул головой, откашлялся и взял себя в руки. Ну да, красивая, заставил он себя думать о февралитке отстранённо. Тоненькая, изящная, русоволосая, не то что краснощёкие и пышнозадые, кровь с молоком, апрельские пейзанки. Хотя… что с того, мало ли на свете русоволосых худышек.

Пауза затягивалась, один из сержантов за спиной хмыкнул. Идиот, выругал себя Франсуа. Тоже мне, любовь с первого взгляда, не хватало только, чтобы солдаты за глаза над ним посмеивались.

Лейтенант вновь двинулся вперёд и в пяти шагах от старика остановился.

– Франсуа Мартен, – представился он по-июльски, как того требовал воинский этикет. – Это Антуан Коте и Рене Артуаз.

– Меня ты знаешь, – проворчал старик, мишуру и церемонии он не жаловал. – Бьёрна, сдаётся мне, тоже. Девушку зовут Хетта Йохансон. Давай к делу, Мартен.

Хетта Йохансон, повторил про себя Франсуа и вдруг почувствовал, как нехорошо и слякотно сделалось на душе. Фамилия такая же, как у Бьёрна. Выходит, жена. Он бросил быстрый взгляд на лица обоих, и в следующий момент от сердца отлегло. Не жена, сестра, понял Франсуа – парень и девушка были похожи. Одинаковые карие глаза, тонкие, слегка вздёрнутые носы, ямочки на подбородках. Какое тебе дело до их отношений, выругал себя лейтенант. Сестра, жена, да хоть двоюродная бабка, тебе-то какая разница.

Следующие полчаса ушли на подробное обсуждение предстоящих торгов. Оговорили время открытия, продолжительность и количество купцов с обеих сторон. Перечисление деталей отвлекло Франсуа, но стоило парламентёрам распрощаться и двинуться по Ремню на восток, его мысли вернулись к девушке. Франсуа молча стоял и смотрел ей в спину, пока февралиты не скрылись за поворотом. Очнулся он, лишь когда Антуан Коте с силой хлопнул по плечу, выводя из оцепенения.

Торги открыли тем же вечером. Четыре волокуши на полозьях, запряжённые могучими одомашненными трирогами, вывернулись из-за поворота Ремня. Пройдя сотню ярдов, встали. Возчики спрыгнули с дышел, принялись расшпиливать.

Франсуа махнул рукой. Телеги и брички с товаром потянулись навстречу волокушам февраля. Аббат Дюпре, держа коня в поводу, шагал вровень с головной бричкой. Франсуа двигался за ним следом.

На первых февральских волокушах была рыба. Копчённая на кострах, засоленная, замаринованная, завяленная…

– Пять связок горбатого нырка, – нудным голосом перечислял лохматый востроносый февралит в заношенной кацавейке. – Четырнадцать посолов морской собаки, одиннадцать – лупоглазого большерота, двадцать шесть – шершавой камбалы.

Аббат Дюпре скрупулёзно записывал перечень в извлечённый из походного планшета блокнот. Когда вернутся в апрель, опись вместе с выменянным товаром надлежит передать июнитам, под расписку.

Франсуа, стоя от аббата по левую руку и скрестив на груди руки, вглядывался в мартовский лес. Где-то там, в зарослях кустарника, за корягами, в укрытиях между стволами, таились февральские снайперы. Кто знает, сколько февралитов сейчас упираются взглядом ему в лоб через прорезь прицела. Впрочем, их не больше, чем схоронившихся в укрытиях апрельских солдат, взявших на мушку февральских купцов. Безопасность торгов, как обычно, обеспечивали стволами. Тотальное человеколюбие, в точности, как завещал Создатель. Возможно, и та девушка, Хетта, сейчас вдавила приклад в плечо и человеколюбиво целит зрачком ствола лейтенанту в гортань. При воспоминании о девушке, даже таком вот, брутальном, у Франсуа ворохнулось под сердцем. Девушка была точно такая, что грезилась ему по ночам, под качку переваливающейся через ухабы повозки и перезвон бубенцов с конских сбруй.

Рыба ушла в обмен на зерно, картофель и яблоки. Гружённые обменянным товаром волокуши потащились на восток, телеги покатились на запад. Через час и те, и другие сменились на новые.

Торги продолжались до заката Нце и возобновились на следующее утро, с его восходом. К полудню рыба у февралитов закончилась, появились первые волокуши со шкурами. Аббат Дюпре, до сих пор лениво позёвывавший от рутинной скуки, взбодрился, стал глядеть веселее и властно покрикивать на солдат, чтоб не мешкали.

Франсуа, всё так же скрестив на груди руки, равнодушно смотрел на переливающуюся чёрным, рыжим, серебристым и голубоватым пушнину.

– Снежный волк, ледяная росомаха, лазурный барсук, крапчатый горностай, – расхваливал шкуры февральский купец, растягивая их руками, поглаживая и взъерошивая мех.

– За росомаху на выбор мешок зерна, комплект фарфоровой посуды или две упаковки с пилюлями, – строго объявил аббат Дюпре. – За волка полмешка зерна, полкомплекта посуды или одну упаковку.

– Побойся своего бога, священник. – Высокий статный февралит шагнул вперёд. – Пять лет назад за росомаху ты давал четыре мешка пшеницы. Год назад – два с половиной. В прошлый раз – два. Ты, видно, хочешь, чтобы люди зимы перемёрли с голоду или загнулись от цинги? Пользуешься тем, что ты единственный покупатель? А как же твой бог, а, святоша? Который велел возлюбить ближнего своего.

– Господь говорит со мной устами избранных своих сыновей, – проговорил Аббат Дюпре безразлично. – Не я назначаю стартовую цену – её спускают мне из летних месяцев. Я лишь покорный слуга избранных и орудие в их руках, а значит, в руках Божьих.