Василий Темный - Борис Тумасов Страница 10

На десятые сутки увидели они избы и дома, хоромы боярские, дворец княжеский, а вокруг стены бревенчатые.

– Тверь это, Нюшка, Тверь! – обрадовался Гавря.

– Боязно, – пискнула в ответ Нюшка. – Погонят нас отсюда.

– Кто погонит? – храбрился Гавря, хоть самому было страшно. Ну кому они тут надобны?

Жались друг к другу, озираясь по сторонам. Бревенчатым подвесным мостком вступили в Кремник.

Нюшка предложила:

– Гавря, а Гавря, станем на паперти, может, кто подаст.

Но Гавря за рукав дернул:

– Вон, кажись, поварня у княжьего дворца, ужли не покормят добрые люди?

За поварней два мужика рубили дрова, складывали в поленницу. На ребят не обратили внимания, видать, привычно видеть попрошаек.

Долго стояли Гавря с Нюшкой у поварни и уже намерились на церковную паперть податься, да на их счастье на высокое крыльцо княжьего дворца вышли князь Борис с дворецким. Они вели речь о разорении тверской земли казанцами.

Взгляд князя упал на Гаврю с Нюшкой. Он с жалостью посмотрел на ребят:

– Узнай, боярин, что за отроки, коли бездомные, накорми. – Погодя добавил: – Пригляди за ними.

* * *

Князь Борис любил Тверь, Волгу с притоками, домишки и избы, ряды торговые, лавки мастеровых, крытые дерном кузницы на Тверской улице, леса дальние и ближние, луга заливные и поля, на каких в урожайные годы собирали добрые хлеба.

По осени он любовался составленными в суслоны стожками. Хлеб дозревал. Потом его свозили, оббивали цепами, веяли на ветру и обмолачивали.

В такую пору Тверь пахла свежим хлебом и пивом.

В годы отрочества князь захаживал в избы мастерового люда или к смерду, его угощали домашними пирогами, но ныне, обремененный княжьими заботами, он не появлялся за праздничными столами, когда отмечались пожинки…

Одолевали тверского князя думы о распрях с Москвой, покоя не давали. Нынче, когда Москва в раздоре, Твери бы силу набрать.

Иногда Борис задумывался, чью сторону держать, молодого великого князя Василия Васильевича либо дяди его Юрия Дмитриевича и его сыновей.

Юрий Дмитриевич никак не смирится, что его властью обошли. Намеревался перебраться в Галич, а оттуда племяннику Василию грозить. Юрий увещеваниям митрополита не внемлет, себя правым считает.

Великий князь тверской Борис этим летом, когда московские Рюриковичи власть делили, послал в московское порубежье воеводу Холмского, и тот прихватил добрый клок московской земли, что граничат с тверской. Дворецкий, боярин Семен, за голову хватался, говаривал:

– Не простят нам московцы того действа.

Тверь долго молчала, выжидала, чем Москва ответит. Ан промолчала, будто ничего не случилось.

А дворецкий еще долго сокрушался, говаривал:

– О всей Руси мыслить надобно, а князья наши о своих вотчинах беспокоятся.

– То так, – согласился с ним великий князь Борис, – но разве Тверь все усобицы затевала? Загляни в историю, что ни страница, в ней московский след. Ужли не согласен, боярин Семен?

– Как слова твои не признать! Справедливость в них немалая, однако живете вы, князья, без смирения, каждый норовит выше другого вознестись.

– Тебя, боярин Семен, трудно переубедить. Ну да ладно, жизнь покажет. Однако помнить надобно, великих князей московских заносит, как только они силу чуют и поддержку, если не ханов ордынских, так литовского великого князя. Дмитрий Донской Галич, Калугу, Белоозеро взял на себя, Дмитров. Еще называть? А Василий, сын его, власть свою возвысил, на Нижний Новгород намеревался посягнуть, захватил Муром, Тарусу. И все потому, что с Витовтом в родство вошел, Софью в жены взял.

Боярин Семен в бороду хмыкнул. Он подобные разговоры не затевал, а если и вступал, то честью не кривил, высказывал истину, как ее понимал.

За Ростовом Великим дорога повела на Кострому, что на левом берегу Волги. Снег еще не сошел, и санная колымага покачивалась на заснеженной дороге. Через месяц-другой и эта дорога, днями подтаявшая, а ночами прихваченная морозами, сделается скользкой, ледовой. Кони будут бежать, высекая колючие брызги, гремя барками, звеня упряжью.

Но высекать лед из-под копыт кони будут чуть позже, а сейчас они разбрасывали снеговые комья.

Поезд князя Юрия держал путь через Кострому на Галич, окраинный городок Московского княжества, доставшийся ему от отца Дмитрия Донского.

В Троице-Сергиевой лавре князь заночевал, вел долгий разговор с настоятелем, тот не усовещивал князя, лишь заметил, что смирение – заповедь Господня.

Может быть, Юрий и смирился бы, но вспомнив довольный лик боярина, князя Стриги-Оболенского, закусывал удила, подобно ретивому коню, ворчал:

– Вишь, чего возалкал владыка, покориться малолетке. Нет, закроюсь в Галиче и в Москву ворочусь, коли на великое княжение попросят.

Сани остановились, и в колымагу влез боярин Антип, дворецкий князя Юрия. Уселся напротив, тяжело дыша, будто загнанная лошадь, промолвил:

– Из Костромы обоз санный на Ростов проехал. Сказывали, Волга знак подавала, местами лед зашевелился, змеями порезало, трещинами.

Юрий промолчал. Антип свое:

– Опасна переправа. Повременить бы с ледовым мостом.

Князю вспомнилось, как года три назад мужик под лед ушел с конем и санями.

– Вели, Антип, поезд поворотить в Звенигород, коли дорога через Волгу опасна. Не станем рисковать.

* * *

Со времен Юрия Долгорукого, сына Владимира Мономаха, стоит Звенигород, городок князя Юрия.

Малочисленный, княжеский дворец да несколько боярских усадеб, домишки ремесленного люда и крестьянские избы, торговая площадь, где собираются звенигородцы на торг, церковь рубленая с куполом, увенчанным золотистым крестом. А за княжескими хоромами, верно их и хоромами назвать боязно, конюшни, где стоит сотня лошадей дружинников, – вот и весь Звенигород.

А за городком ополье, какое не только всех звенигородцев кормит, но и из Москвы сюда за хлебом ездят…

Стрига-Оболенский долго дожидался, когда митрополит Фотий примет его. Владыка был занят с приезжавшим из Твери епископом Вассианом.

День клонился к вечеру. Сгущались сумерки. Стрига-Оболенский нервничал, взад-вперед топтался в митрополичьих сенях, гадая, ужли до ночи засидится епископ у владыки.

Мимо иногда пробегали служки митрополита, монахи-чернецы, на боярина никакого внимания, бояре у митрополита – дело обычное.

Но вот секретарь митрополита, преподобный Гавриил, вышел из покоев, окликнул боярина:

– Владыка дожидается.

И длинным, полутемным переходом, освещенным редкими свечами, провел Стригу в митрополичью книжную хоромину, служившую владыке и кабинетом.