Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир Страница 10

* * *

Первая оккупация длилась 32 месяца. В памяти возвращение в Бучач – на месте родительского дома пепелище. Бабушкин дом цел, но там давно живут чужие люди. Мы нашли полуразрушенный дом без стекол. Окна завесили тряпками. Спали на тряпье, на железной кровати, которую принесли из школы, где размещался немецкий госпиталь. Помню бабушку, совершенно надломленную. В свои 63 года это была глубокая старуха в изношенной одежде, с глазами, полными отчаяния. Эти глаза всегда передо мной! Три ее молодые дочери погибли со своими детьми. Из нашей родни мы никого не нашли. Всех уничтожили…

А немцы скоро снова пришли, и я с бабушкой отступал на восток вместе с нашей армией. Помню воздушный бой над нами. Дорога была не просто тяжелой, в распутицу для бабушки она оказалась невыносимой. Бабушка Роза села на землю и приказала мне: «Иди один, хоть ты спасешься». И я пошел один. Дорога эта – память на всю жизнь! Военная техника буксует, лошади вязнут, люди выбиваются из сил…

Наконец мы пришли в город Чертков. На следующий день пришла моя бабушка с синими распухшими ногами. Но надо было идти дальше, в Скалат, потому что немцы опять стали наступать и началась паника…

В Скалате мне пришлось попрошайничать, чтобы выжить. Военные не скупились. Нас было много, маленьких попрошаек. И мы сообразили, что фронтовой госпиталь – это наш шанс выиграть борьбу с голодом. Полевая кухня была огорожена, но запахи… Ах, эти запахи! К концу раздачи вся ребятня ложилась вдоль ограды и просовывала под нее пустые консервные банки. Если что-то оставалось, то солдат-повар ходил с черпаком и нам разливал, а мы бежали к своим родным, чтобы вместе поесть.

* * *

И вот однажды мне кто-то, наверное, свыше послал встречу с лейтенантом медслужбы. Его звали Лимарь Павел Лаврентьевич. Он посмотрел на меня и вынес дневную солдатскую порцию – граммов 600 черного хлеба, посыпанного настоящим сахаром! Я немедленно съел и на него посмотрел. Он сказал, что мне больше нельзя, а то умру. Раненые бойцы меня так жалостливо рассматривали. Я был худой, забитый оборванец, завшивленный, в ботинках разного цвета и размера, да еще на одну ногу А чтобы ботинки не потерялись, надо было их подвязывать тряпками. Расспросил лейтенант про мою судьбу, сказал «жди» и пошел к начальнику госпиталя…

Так я стал сыном полка фронтового полевого госпиталя (ГЛР-3424) 3-й Гвардейской танковой армии 1-го Украинского фронта, где командармом был знаменитый Павел Семенович Рыбалко. Конечно, я прошел через санпропускник, мою грязную вшивую одежду сожгли. Медсестры перешили на меня солдатские брюки и гимнастерку. Пополам разрезали одну солдатскую обмотку и одну портянку, получился детский комплект. Небольшие ботинки нашлись и маленькая пилотка. Меня стало не узнать!

По указанию начальника госпиталя мне определили обязанности связного и посыльного, я находился в распоряжении дежурного по госпиталю и выполнял его поручения. И в самодеятельность позвали – я был в 4-м ряду в «пирамиде» на самом верху, как самый легкий. Конечно, я помогал санитаркам и медсестрам ухаживать за ранеными танкистами. Любая пара рук, даже детских, была нужна! Я видел, как беспомощны обгоревшие танкисты, многие говорить не могли, надо было догадываться, что им нужно. Я дежурил возле них, поил и кормил с ложки, помогал с туалетом, водил тех, у кого забинтованы глаза. Потом их отправляли в тыловой госпиталь, и поступали новые раненые, некоторые из них умирали на моих глазах. В большой хирургической палатке оперировали круглосуточно…

Мои милые фронтовые медики, я вас по-прежнему очень люблю, хотя вас уже нет на свете! Я так старался вам подражать, ложился спать не раздеваясь, готовый спешить на ваш зов когда угодно! И вы это про меня знали…

* * *

С бабушкой я простился, оставив ее в Скалате, как выяснилось, навсегда. Так и живу с чувством вины перед ней. Линия фронта двигалась на запад, а мы всегда шли за фронтом, и наш госпиталь постоянно менял дислокацию.

В августе 44-го, когда 3-я Гвардейская уже освобождала Польшу, меня решили отправить в тыл, в Суворовское училище. Мне объяснили, что всех воспитанников из армии посылают учиться. Я был почти неграмотным, два класса школы. Медсестра Лида Дрянова, бывшая учительница, меня проверила и сказала: «Ты должен быть уже в 5-м классе, но учиться не сможешь, поэтому запомни, тебе не 13, а 10 лет, ты так выглядишь». Мне выдали справку, смену белья, продуктовый аттестат и 17 рублей – оклад и полевые. В Суворовское меня не приняли, они все были переполнены и в Ставрополе, и в Харькове, и в Курске, и в Туле, и в Москве. Долго я колесил на товарняках. В пути ко мне присоединился еще один сын полка Валера, а потом еще один – мальчишка из белорусских партизан. Увы, мест свободных для нас так и не нашлось. Дело кончилось детдомом в подмосковных Химках. Но эти трудности и много других – ничто по сравнению со всем ужасом моего военного детства. К сожалению, та «жизнь» не отпускает до конца. Ни любимая работа после окончания Бауманки, ни семейная жизнь – ничто не может отвлечь от присутствия пережитого!

PS. Чрезвычайная комиссия в актах по расследованию злодеяний фашистов в г. Бучаче и его окрестностях приводит факт – уничтожено и закопано в рвах-могилах 13 670 евреев. В трех местах их массовых казней 14 братских могил. В г. Белжец на уничтожение было вывезено 3100 евреев.

Фрагмент интервью

…Детство мое кончилось, когда началась война! Я сразу стала взрослой в 13 лет. Почему? Потому что надо было работать, как взрослой. И кроме работы, я ничего не знала и не помню ничего другого…

* * *

Мы жили в Киеве. Незадолго до начала войны папа получил назначение в город Нежин на Черниговщину. Он был врачом-инфекционистом. А когда началась война и у нас появились первые раненые, я пошла к комиссару госпиталя проситься на работу. Он спросил: «Что ты умеешь?» Я сказала: «Для фронта все, что нужно!» Я начинала с того, что читала раненым газеты, письма, книжки, а потом делала буквально все, что просили. И кровь сдавала, когда было нужно, у меня 1-я группа крови. Но это было позже…

* * *

Помню один налет, когда мой двоюродный брат Миша, который тоже был с нами в поезде, придумал захватить зеленое одеяло для маскировки. Это когда раздалась команда «покинуть эшелон!», то есть всем разбежаться по степи, укрыться от налета. Мише, как и мне, было 13 – совсем мальчишка, – и это было начало войны, осень 41-го.

Случай с зеленым «маскировочным» одеялом помню до сих пор. И смеюсь, хотя тогда было не до смеха…

После того налета у нас были большие потери. Погибло 25 человек личного состава, и наш передвижной сортировочный эвакогоспиталь отправили на переформирование. Это был мой первый эвакогоспиталь за номером 1954. Память не дает забыть эти цифры, притом что столько лет прошло…

В 37-м году в нашей семье родилась Соня, моя сестричка. И когда началась война, ей было всего 4 года! И что нам было делать? Мы решили взять ее с собой и спрятать! Не в детский же дом отдавать! И мы ее прятали, работали с мамой в разные смены, в общем, очень непросто было…