Лермонтов - Алла Марченко Страница 106

Если замахнулся, бей.

И Лермонтов ударил:

Прощай, немытая Россия,Страна рабов, страна господ,И вы, мундиры голубые,И ты, им преданный народ.Быть может, за стеной КавказаСокроюсь от твоих пашей,От их всевидящего глаза,От их всеслышащих ушей.

Но тут Провидение вновь сделало своему избраннику знак. В тот же самый день, когда Лермонтов, не помня себя от ярости, отправлял возмущенное письмо великому князю, – 27 апреля 1840 года – «Литературная газета» опубликовала сообщение о выходе из печати «Героя нашего времени». Такой скорости от типографщиков никто не ожидал. Автор изумительного романа уже почти смирился с тем, что «Герой…» выйдет тогда, когда его уже не будет в столице. Но у книжных промышленников был свой расчет. Весь Петербург только и говорит что о деле Лермонтова, о дуэли Лермонтова, о новой ссылке Лермонтова… Вмиг разойдется товар, дорого яичко ко Христову дню!

И все сразу встало на свои места. Изгнанник легко и растроганно помирился и с милым севером, и с милой бабушкой, и с самим собой. И даже с Владимиром Соллогубом, сочинившим «ядовитую клевету». А потом и с «немытой Россией»:

Люблю отчизну я, но странною любовью!Не победит ее рассудок мой…

5 мая 1840 года даже булгаринская «Северная пчела» сообщила своим читателям о выходе в свет отдельного издания «Героя нашего времени».

5 мая Карамзины устроили Лермонтову прощальный вечер.

«Северная пчела» несколько оживила грустный повод, по которому Софи Карамзина к вечным тартинкам и свежезаваренному чаю прибавила нечто более солидное. Однако траура не было: ожидали худшего. Доказательство тому – письмо Верещагиной-старшей от 8 мая 1840 года; через три дня после отъезда Лермонтова она сообщает дочери – Верещагиной-Хюгель:

«Он (то есть Лермонтов. – A.M.) после суда, который много облегчили государь император и великий князь, отправился в армейский полк на Кавказ. Он не отчаивается и рад на Кавказ, и он не жалок ничего, а бабушка отправляется в деревню и будет ожидать там его возвращения, ежели будет».

Елизавета Алексеевна была верна себе: раз уж так по судьбе выходит, что им опять разлучаться, надо и из беды пользу извлечь: чем тут, в столице, деньги на ветер пускать, делами заняться пора. Еще в прошлом году собиралась, да Миша не пустил. Без нее Марию Египетскую освятили, в память дочери в старом саду поставленную. Да и неможется ей в городе этом волглом – для Миши беречь себя надо. Подождать бы весточки – в столицу почта быстрее доходит, – да весна ранняя: горит земля, хозяйских рук ждет.

Глава двадцать пятая

Как только Лермонтов уехал, Белинский затворился в своей каморе… Первая часть огромной – не статья, целая книга – работы о романе «Герой нашего времени» появится уже в июньском номере «Отечественных записок». Вторая не замедлит себя ждать.

Ну а мы, пока Лермонтов воюет и заслуживает отставку, а Белинский подливает в чернильницу чернила и не успевает менять перья, мы с вами, нарушая и так не слишком прямолинейный ход биографического повествования, сделав ход в сторону, перечитаем еще пахнущий типографской краской роман, которому суждено стать родоначалием такого феноменального культурного явления, как русская проза XIX века. Но прежде, дабы на всякий случай подослать соломки, возьмем на заметку еще и соображение известного искусствоведа Н.А.Дмитриевой. Прелестнейшая, умнейшая Наталья Александровна предпослала его своей книге об Антоне Чехове, которую писала всю жизнь, отрываясь от искусствоведческих великих трудов, и которая увидела свет уже после ее смерти:

«…Даже при вполне пристрастном и не вполне корректном подходе… великое произведение искусства, в котором, казалось бы, уже не осталось ничего неисследованного, непрокомментированного, необъясненного, вновь разверзает уста для произнесения нового слова. Может быть, известная доля некорректности здесь даже играет роль стимулятора – ведь для того, чтобы новое слово расслышать, надо “замкнуть слух” для чего-то слышанного прежде. Так поступают разведчики новых смыслов». [41]

Основополагающая статья Белинского о «Герое нашего времени» – защита, почти апология Печорина – на полтора столетия вперед определила судьбу романа. И хулители его, и хвалители («лермонтисты», по определению А.Хомякова) исходили из одной и той же посылки: предложенная критиком «творческая концепция» и есть авторская. Напомним ее суть. По Белинскому, Печорин – незаурядный, может быть, даже исключительный человек. Фундаментальное это соображение высказано с удивительной даже для «неистового Виссариона» энергией и убежденностью: «…В этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что-то великое…»

Между тем в черновике о Печорине сказано, что он «принадлежал к толпе». Из белового текста слова эти вымараны, но мысль сохранена в авторском Предисловии: «…Портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии». Нет в романе и характеристики всего поколения, но она дана в «Думе», которую без натяжек можно назвать и поэтическим комментарием к роману, и расширенным эпиграфом к нему.

Сопоставьте высказанное здесь мнение Лермонтова с мнением Белинского – впечатление такое, что критик читает наоборот.

Белинский: «сердце жаждет интересов жизни».

Лермонтов: «и жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели».

Белинский: «его страсти – бури»;

Лермонтов: «и ненавидим мы, и любим мы случайно».

Белинский: «его заблуждения… острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь».

Лермонтов: «в бездействии состарится».

Что же случилось с Виссарионом Григорьевичем? Неужели даже столь проницательного читателя околдовало «отрицательное обаяние» Григория Александровича Печорина? А что, если не было никакой ошибки и все дело в том, что высказанное в Предисловии суждение не подтверждается художественно-психологической реальностью текста? Ведь, работая над статьей, критик пользовался первым изданием «Героя нашего времени», а Предисловие появилось лишь во втором. Нет и еще раз нет! Все, что Лермонтов сказал в Предисловии ко второму изданию «Героя…», изображено (выражено) уже в портрете главного героя. Портрете, написанном с оглядкой на Лафатера и предполагающем в читателе человека образованного, знакомого не понаслышке с учением швейцарского «оракула»:

«Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сертучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволил разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, – верный признак некоторой скрытности характера. Впрочем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость; он сидел, как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором, только при долгом наблюдении, можно было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства. Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади; чтобы докончить портрет, я скажу, что у него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; об глазах я должен сказать еще несколько слов. Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей?.. Это признак или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый – оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен. Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление… Скажу в заключение, что он был вообще очень недурен и имел одну из тех оригинальных физиогномий, которые особенно нравятся женщинам светским». [42]