Лермонтов - Алла Марченко Страница 107

В черновом наброске портрета был и еще один фрагмент; его также необходимо иметь в виду:

«Если верить тому, что каждый человек имеет сходство с каким-нибудь животным, то, конечно, Печорина можно было сравнить только с тигром; сильный и гибкий, ласковый или мрачный, великодушный или жестокий, смотря по внушению минуты, всегда готовый на долгую борьбу, иногда обращенный в бегство, но не способный покориться; не скучающий один, в пустыне с самим собою, а в обществе себе подобных требующий беспрекословной покорности: по крайней мере таков, казалось мне, должен был быть его характер физический, т. е. тот, который зависит от наших нерв и от более или менее скорого обращения крови; душа – другое дело: душа или покоряется природным склонностям, или борется с ними, или побеждает их: от этого злодеи, толпа и люди высокой добродетели; в этом отношении Печорин принадлежал к толпе, и если он не стал ни злодеем, ни святым – то это, я уверен, от лени».

К исключенному из основного текста варианту мы еще вернемся, а пока вглядимся в портрет.

Прежде всего, он написан так, что беглый и скорый взгляд невольно отмечает то, что является «одеждой лести»: стройность, крепкое от природы сложение, благородный лоб, вьющиеся от природы волосы, зубы ослепительной белизны, опрятность, не имеющая ничего педантичного. Предупредив, что читатель не должен относиться к заключениям портретиста слепо, Лермонтов как бы предполагает (это не только не противоречит замыслу, а входит в него) множественность мнений – ни Бальзак, ни Стендаль, а уж Лафатер и подавно такой свободы себе не дозволяли. Больше того, и Бальзак и Стендаль, хотя и отказались от той сверхзадачи, какой была подчинена деятельность Лафатера – пастора, проповедника, просветителя, то есть от стремления к исправлению людских нравов и обычаев, тем не менее, вслед за Лафатером, полагали, что художник уже внешностью своего персонажа обязан показать тот характер, который «предписывают ему иметь органы его тела». Лермонтов идет дальше и глубже проникает в суть «модели»: строением тела, включая скорость обращения крови, обусловлен лишь физический характер его героя, и в этом отношении Печорин и впрямь вылеплен безупречно – это почти выставочный экземпляр человеческой породы. Но природа допустила оплошность. Душа, заключенная в совершенной оболочке, оказалась зараженной классической русской хворью – леностью. Походка Печорина не только небрежна, но и ленива; его поза, когда он присел на скамью, выразила «какую-то нервическую слабость»; его взгляд равнодушно спокоен. И все это при скором обращении крови и крепком телосложении! Словом, то же противоречие, что и в «Думе»: «И царствует в душе какой-то холод тайный, / Когда огонь кипит в крови».

Что еще можно вычитать из портрета, предложенного нам в качестве ключа к загадке современного человека?

Во внешности Григория Александровича – при переводе его тем же чином и статусом из петербургского («Княгиня Лиговская») в кавказский вариант – произошли разительные перемены. Портрет героя в «Княгине Лиговской» – практически автопортрет, хотя, может быть, слегка и «польщенный». В новом варианте нет (почти нет) сходства с автором. На лице Печорина петербургского, как мы помним, последователи Лафатера, по убеждению автора, могли бы прочитать и «глубокие следы прошедшего», и «чудные обещания будущности». На лице Печорина кавказского также читаются следы прошедшего: лоб, испещренный множеством мелких, пересекающих одна другую морщин; расслабленность нервическая и физическая, усталость от жизни, похожей на никогда не кончающийся утомительный бал… Что же касается будущего, то на кавказском портрете нет никаких обещаний, не только чудных: на нем изображен человек без будущего. Ведь даже его путешествие в Персию, равно как и смерть по дороге из Персии, не имеет никакого отношения к «катастрофе, среди которой погиб Грибоедов»; это очередная «гремушка», «цацка», дорогая и престижная игрушка для так и не ставшего мужчиной «беленького мальчика». Подозрительна уже легкость, с какой не служащий (ни по какому ведомству) Григорий Александрович получает столь дефицитную подорожную. Ведь нам доподлинно известно, сколько усилий потребовалось Пушкину, дабы удостоиться соизволения на путешествие в Арзрум. И Лермонтов так и не попал в азиатскую экспедицию («Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским»). А ведь не скуки ради его туда тянуло – он задумал поэтический цикл «Восток»… Пришлось собирать этот «восток» по крохам, по частям из восточных вкраплений в пеструю мозаику кавказского общежития. Но то, что недоступно Пушкину и Лермонтову, без всякого труда, запросто дается Печорину.

Даже улыбка Печорина, в которой автор («странствующий офицер») замечает «что-то детское», свидетельствует не столько о простодушии, сколько о недозрелости души, об ее инфантильности, об отсутствии интересов, приличных мужу в поре первой, тридцатилетней возмужалости. Но главное, конечно, глаза. Фосфорическое их сияние из-под полуопущенных ресниц как бы знак демонизма. Но это для дам, для нежных читательниц, тех, что, вальсируя с автором «Демона», уверяли, будто могут полюбить это фантастическое существо, то есть для тех, кто смотрит, но не способен увидеть. А сам портретист, словно прикрывшись маскарадной полумаской и вроде бы участвуя в общей Игре, наносит еще один «разоблачительный удар»: оказывается, во взгляде Печорина нет играющего воображения. Отсутствие воображения, а значит, активного творческого и поэтического начала – вот корень разности между Лермонтовым и Печориным.

Вдобавок ко всем своим замечательным наблюдениям портретист точно фиксирует социальный статус «натуры». Максим Максимыч (в «Бэле») хотя и упоминает вскользь, что Григорий Александрович человек, «должно быть, богатый», на этом вопросе не сосредоточивается. Дипломатично обходит это немаловажное обстоятельство и сам Журнал, а вот благодаря портрету оно становится явным. «Сертучок» хотя и запыленный, но белье – ослепительно чистое, перчатки запачканы, зато сшиты специально по его маленькой аристократической руке. А как играет здесь гранями разных смыслов слово «порядочный»! В известном письме С.Раевскому (ноябрь-декабрь 1837 г.) Лермонтов сообщает, что за хребтом Кавказа много хороших ребят: «…особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные». Применительно к Печорину, в контексте портрета, ослепительно чистое белье, изобличающее «привычки порядочного человека», и в самом деле изобличает: отдает иронией, и отнюдь не доброй. Особенно если мы припомним, как мало следил за безупречностью своего мундира сам Лермонтов. Лев Россильон, подполковник Генерального штаба, встречавшийся с Михаилом Юрьевичем в боевой обстановке, признавался впоследствии, что поэт был «противен» ему «необычною своею неопрятностью»: красная косоворотка, «которая, кажется, никогда не стиралась и выглядела почерневшею», да еще и торчала из-под вечно расстегнутого сертука, который «поэт и офицер» носил не только расстегнутым, но и «без эполет». Впрочем, добавляет Россильон, это было на Кавказе «в обычае».

Словом, тифлисские ребята порядочны в истинном значении слова, а Печорин лишь в том смысле, какой вкладывает в это понятие «свет». Вчитавшись в портрет, мы начинаем иначе воспринимать и предпосланные ему (в той же главке) другие подробности: ящик с сигарами, которые, словно действие происходит в петербургском кабинете, а не в безотрадной кавказской дыре, подает Григорию Александровичу его усатый и важный, одетый в венгерку (какая претензия!) лакей, и щегольское, с заграничным отпечатком устройство его покойной коляски.