С открытым сердцем. Истории пациентов врача-кардиолога, перевернувшие его взгляд на главный орган человека - Сандип Джохар Страница 12

Подобно Галену и его предшественникам-натурфилософам, Гарвей обращался к метафорам: «Сердце является центром жизни, подобно Солнцу в микрокосме, как и само Солнце можно назвать сердцем мира». Другие метафоры Гарвея, такие как движение планет по кругу и круговорот воды в природе, куда лучше подходили для описания цикла кровообращения [16].

Кроме того, что Гарвей разгадал тайну, будоражившую умы мыслителей долгие тысячи лет, его, пожалуй, величайшим вкладом в науку был наглядный, экспериментальный подход к подтверждению или опровержению гипотез.

В 1906 году в своей Гарвейской речи канадский врач сэр Уильям Ослер сказал о труде «О движении сердца»: «Наконец наступила эра руки – руки мыслящей, изобретательной, планирующей; руки как инструмента разума, вновь открытого для мира в виде краткой скромной монографии, ознаменовавшей зарождение экспериментальной медицины».

Несмотря на все свои фундаментальные открытия, Гарвей никогда не понимал, зачем нужна циркуляция крови. Он понимал, как работает кровообращение, но не зачем. В своей книге он писал, что кровь «возвращается к своему источнику, сердцу, внутреннему храму тела, чтобы восстановить свою силу». Что это за «сила»? Почему багровая венозная кровь и алая артериальная кровь разного цвета? Разумеется, на эти два вопроса есть лишь один ответ; вот только Гарвей и его последователи не знали о том, что красные клетки крови переносят кислород, да и вообще не знали о существовании кислорода как такового. Эти открытия совершат другие ученые лишь через сотню лет.

Сегодня мы знаем, что правый желудочек перекачивает кровь в легкие, где она насыщается кислородом: когда красные клетки крови проходят через капилляры легких, к ним прикрепляются микроскопические пузырьки воздуха.

Из легких насыщенная кислородом кровь по легочным венам попадает в левую половину сердца, которая перекачивает ее в аорту и оттуда распределяет по всему телу, направляя по все меньшим и меньшим артериям, удовлетворяя метаболические потребности органов и тканей. Когда кровь доставила кислород, она через капилляры просачивается в вены и поднимается обратно, пока не достигает нижней и верхней полой вен, по которым попадает обратно в сердце для начала нового цикла.

Если разложить огромную сеть капилляров человеческого тела на всю длину, то ее хватит, чтобы охватить земной шар по экватору. Суммарная площадь капиллярной сети покроет несколько футбольных полей.

Несмотря на то что в венах низкое давление, а в правой половине сердца оно и того ниже, его все равно хватает на то, чтобы протолкнуть кровь обратно к ее «насосу».

Мускулистые желудочки реагируют на электрический сигнал и сжимаются, перекачивая кровь. Каждое волокно мышц состоит из белковых нитей, которые при стимулировании электрическим током скользят друг по другу, сжимая, а затем расслабляя орган, монотонно сливая и наполняя его миллиарды раз в течение жизни.

Из всех органов сердце создает самое большое давление, запуская кровь через гигантскую, ветвящуюся, как крона дерева, сеть постепенно сходящих на нет сосудов, доставляющих питание в каждую клетку нашего тела.

Кровь циркулирует только в одном направлении. Противоток предотвращается с помощью односторонних клапанов [17]. Когда какой-то клапан не закрывается полностью, позволяя крови течь в обратном направлении, происходит бесполезная растрата энергии. Когда клапан полностью не открывается, он ограничивает полноценный ток крови. В обоих случаях нарушается кровообращение.

Однажды наш преподаватель анатомии сказал нам одну крайне мудрую вещь: иногда одна аномалия сердца может отчасти компенсировать другую. К примеру, если не открывается клапан, то крови придется найти другой путь в обход преграды. Таким обходным путем, например, может служить отверстие между камерами сердца.

Аномальное соединение сосудов и клапанов может привести к катастрофическим последствиям в нормальном сердце, но в больном это может ослабить влияние патологии. Он сказал нам, что в человеческом сердце два минуса могут превратиться в сомнительный, но плюс.

* * *

Холодным январским вечером в конце семестра мы провели традиционную для нашей школы поминальную церемонию для наших кадавров на двенадцатом этаже больницы (их останки затем должны были кремировать). Мы расселись на деревянных стульях в четыре ряда. Притушили свет, зажгли свечи. Это была серьезная церемония, печальный ритуал памяти. Люди вставали и зачитывали написанные ими стихи. Капеллан сказал речь. Несколько студентов спели песни и сыграли на гитаре.

Наш преподаватель, в кои-то веки без латексных перчаток и синей медицинской формы, одетый в отглаженный деловой костюм, поднялся на подиум, чтобы сказать траурную речь. «Кем были ваши доноры?» – снова спросил он нас.

Было ли у нас время подумать о том, как прожили свои жизни те, кто после смерти помог нам сделать шаг к медицине? На тот момент мы уже давно разобрали их на части, но память об их прощальном вкладе в науку теперь жила в каждом из нас. Он сказал нам, что мы должны позаботиться о том, чтобы их дар не пропал всуе.

Какой-то части меня хотелось выйти на подиум и рассказать историю жизни, которую я придумал для своего кадавра. Он приехал в США ради того, чтобы получить высшее образование, вероятно, он был одним из храбрецов первой волны мигрантов из Южной Азии после Второй мировой войны. Он наверняка раньше не покидал родной страны. Он знал только свой серый дом в Пенджабе с белыми поручнями на крыше и вечно забитые улицы, где в ядовитых клубах выхлопных газов и навозной вони бродила фермерская скотина. Когда его приняли в американский университет, его отец наверняка пожалел, что настаивал на том, чтобы сын получил образование за океаном. «Он потеряется, – думал его отец, – и не вспомнит дорогу домой; или того хуже – он не захочет возвращаться».

Я бы с удовольствием рассказал своим сокурсникам историю об иммигранте с разбитым сердцем. Она бы отлично вписалась в атмосферу церемонии. Но все-таки я передумал и остался сидеть на месте.

Когда мне было двадцать семь лет, я познакомился с человеком без имени. Я перекладывал его тело, разрезал его и снова собирал. Я подумал, что каждая безалаберная ошибка, которую я могу совершить в больнице, станет для него пощечиной, а каждый мой успех будет данью уважения ему, моему самому первому пациенту. Он чистосердечно пожертвовал собой, и теперь мне надлежало вернуть ему заслуженный покой.