Жизнь в балете. Семейные хроники Плисецких и Мессереров - Азарий Плисецкий Страница 13

Из неопубликованных воспоминаний моего дяди, Александра Михайловича Мессерера:

«Сталин молчал одиннадцать дней. Лишь 3 июля он выступил по радио. Дрожащим голосом под громкое бульканье льющейся в стакан воды он произнес известное теперь всему миру „Братья и сестры!..“ Казалось, что он сейчас грохнется.

21 июля в 10 часов вечера, в ночь на 22-е, ровно через месяц после объявления войны, немецкая авиация совершила первый налет на Москву. Кругом виднелись пожары. Падали осколки снарядов. Я дежурил на крыше своего дома у Сретенских ворот — угол Б. Лубянки и Рождественского бульвара. В немецкие бомбы были встроены сирены, издававшие дикий вой на большом пространстве так, что казалось, будто бомба летит прямо на тебя. Одна такая бомба, казалось, летела на наш дом. Не знаю, сколько времени она летела — полминуты или 10 секунд, — но казалось, что всему конец. Бомба упала в Большом Кисельном переулке, по прямой — метров сто пятьдесят от нас. В нашем же доме только стекла вышибло.

Траектории трассирующих пуль, летящих со всех сторон, создавали светящийся купол под небом. Это казалось бы красиво, если б не было так страшно.

Немцы в эту первую ночь спускали осветительные ракеты. Они долго держались в воздухе, и было очень светло, и немцам хорошо были видны объекты, которые они хотели бомбить. Но и их самолеты были видны нашим зенитчикам. В эту ночь было сбито много немецких самолетов».

После этого бомбы сыпались на столицу почти еженощно. Во время воздушной тревоги одни торопились скрыться в бомбоубежищах, другие лезли на крыши домов, чтобы в случае попадания «зажигалки» обезвредить ее, сбросив в специально установленный на чердаке ящик с песком.

Я мало что понимал, но бомбежки боялся. Помню, как мы бежали с Майей под вой сирены прятаться в убежище около Большого театра. Она держала меня за ручку и спрашивала: «Ты не боишься?» На что я отвечал: «Совсем не боюсь, вот только бородочка трясется…»

Во время третьей бомбежки Москвы, как я уже писал, погиб мой дядя Нуля, Эммануил Мессерер. Это случилось в ночь на 24 июля 1941 года. Проводив с Павелецкого вокзала в эвакуацию в Кинель-Черкассы под Куйбышевом своего семидесятичетырехлетнего отца, жену и сына, он вернулся домой на Садовую-Кудринскую. Когда началась бомбежка, Нуля бросился с товарищами на крышу гасить «зажигалки». Его последними словами были: «Эту войну нам не пережить». Так оно и случилось. На дом упала фугасная бомба, превратив его в развалины. От всего дома остались стена и комната, в которой жил Нуля с семьей. Уцелел даже рояль «Бехштейн», приобретенный в рассрочку. От осколков его закрыла дверь, прилетевшая во время взрыва из коридора.

В силу детского возраста я не мог тогда оценить весь ужас происходящего, да и многому не был свидетелем, поэтому снова обращусь к дневникам дяди Нодика.

Из неопубликованных воспоминаний Александра Михайловича Мессерера:

«Мы с Асафом и рабочими раскапывали завалы. Откопали много трупов. Один запомнился на всю жизнь — у него череп был расколот пополам, как арбуз.

Наконец, на третий день, среди мелких камней появилась кисть руки. Я узнал руку Нули. Я ее очень хорошо знал, она похожа на мою. Стал разгребать и откопал руку до локтя. Я поднял ее. Больше я ничего не мог делать. Дальше стали разгребать рабочие.

Быстро откопали все тело Нули. Узнать его было невозможно. Костюм — его. Во внутреннем кармане пиджака — его паспорт. Тело отнесли в стоявшую все эти дни машину для перевозки больных. Оторванную руку я нес отдельно. Нуле было тридцать лет».

Я уже рассказывал, что Нодик был мобилизован в батальон для строительства оборонительных сооружений и отправлен в Волоколамск. В двадцати двух километрах от города вдоль реки Ламы они каждый день по четырнадцать часов без всякой техники копали противотанковые рвы шириной семь и глубиной три метра. Жена Нодика вместе с пятимесячным сыном Боренькой в это время жила в Старом Сьянове. Оттуда 27 сентября в штаб пришла телеграмма: «Боренька погиб. Похороны завтра». Осколок фашистской бомбы попал прямо в головку ребенка, спавшего в коляске. Нодику дали три выходных дня. Похоронив сына на сельском погосте, на другой день он вернулся в Волоколамск.

Линия фронта меж тем стремительно приближалась к столице. Москвичей эвакуировали в тыл. До последнего не могли узнать, куда отправят Большой театр — в Куйбышев или Свердловск. Однажды вечером Мита, вернувшись домой, торжественно сообщила:

— Все-таки в Свердловск!

Невероятных усилий стоило ей отправить в Свердловск маму, Майю, Алика и меня. Выехать удалось в конце сентября, а в октябре артистам Большого театра неожиданно объявили: «Театр эвакуируется в Куйбышев». Художественным руководителем балетной труппы назначили Асафа. Мы же так и остались в Свердловске.

Когда в 1970-х годах нас с Аликом пригласили в Свердловск ставить «Кармен», мы первым делом отправились на улицу Мичурина, где жили во время эвакуации. Я сразу узнал наш дом, украшенный изразцовыми выступами и лепниной, по которой можно было карабкаться. Дом, казавшийся в детстве настоящим небоскребом, насчитывал всего-навсего четыре этажа.

Десятилетнего Алика назначили ответственным за крохотную библиотеку, располагавшуюся в подвале нашего дома. Долгими вечерами мы сидели одни, поджидая маму с работы. Алик делал домашние задания и заодно учил меня читать и писать. Помню сказки Пушкина. Особенно мне почему-то нравилась «Сказка о попе и о работнике его Балде». Из того же времени у меня сохранилась записочка, где я, четырехлетний, вывел своей детской рукой: «Бедненький бес под кобылу подлез… под кобылу подлез… под кобылу подлез».

Алик тогда усиленно зубрил правила правописания. «После „ч“ и „щ“ никогда не пишется „я“, даже если слышится», — старательно повторял он. Я запомнил буквально: если слышится одно, то писать следует другое, и браво декламировал, записывая в тетрадь: «Бедненький беЦ под кобылу подлеЦ».

Тогда же я написал двустишие, которое звучало так:

Мама мне потом долго втолковывала, что простой немецкий народ не причастен к развязыванию войны, что войну затеяли фашисты.

Чтобы не оставлять надолго дома одних, мама иногда брала нас с Аликом в поликлинику, куда с большим трудом устроилась регистратором. Окончания ее смены мы дожидались в каком-нибудь свободном кабинете. Во время одной из таких смен, длившихся обычно до полуночи, я, не в силах более бороться со сном, задремал. Неожиданно в мой сон ворвался истошный крик брата. Я моментально проснулся, но спросонок не сразу сообразил, в чем дело. Оказалось, Алика страшно напугал присланный с фронта раненый солдат, по ошибке заглянувший в наше временное пристанище в поисках врача. Сначала раздался стук в дверь, после чего створка медленно отворилась, и в проеме показалась полностью перебинтованная голова с дырками для глаз. Солдат выглядел как настоящая мумия из саркофага. От неожиданности и ужаса впечатлительный Алик закричал.