Частная жизнь адмирала Нельсона - Кристофер Хибберт Страница 14

«Я имею честь, — парировал капитан Нельсон, — быть ровесником премьер-министра Англии и считаю себя в той же степени способным командовать кораблями его величества, в какой премьер-министр способен руководить работой правительства».

Исполненный решимости использовать любую возможность выполнить долг перед страной, руководствуясь при этом, как он впоследствии не без самодовольства отмечал, «нравственным чувством», Нельсон совершал рискованные поступки. Направляясь на Сент-Китс и Невис, он, скажем, вынудил несколько американских торговых судов повернуть назад от портов, куда они направлялись, а четыре, не подчинившиеся приказу, вообще прогнал с морских дорог, ведущих к Невису. Жители острова, в большой степени зависящие от торговли с американцами, решили предпринять контрмеры. Они собрали деньги, дабы капитаны судов могли вчинить Нельсону иск за нападение и незаконный арест. Потерпевшие требовали: Нельсон в течение двух месяцев должен оставаться на борту «Борея», не сходя на берег. В противном случае ему грозило бы тюремное заключение. Один из сослуживцев Нельсона, взяв в этом деле его сторону и выражая товарищу сочувствие, употребил слово «жалко». В ответ Нельсон немедленно вспыхнул: «Жалко, говорите? Я рожден, сэр, чтобы мне завидовали, и всегда буду вести себя соответственно!»

Когда о надвигающемся судебном процессе стало известно в Лондоне, там решили — расходы на защиту Нельсона должна взять на себя казна. Судно, с которым пришло это приятное известие, доставило также неожиданное письмо, содержащее благодарность контр-адмиралу сэру Ричарду Хьюзу и его подчиненным за успешное практическое осуществление Навигационного акта. Нельсон, чрезвычайно раздраженный этим посланием, не без оснований полагал: если уж кто и заслуживает признательности, то исключительно он.

К тому времени Нельсон успел сделаться persona non grata в доме едва ли не каждого коммерсанта на Подветренных островах, а когда дело о захвате американских торговых кораблей дошла до суда, всеобщее недовольство только усилилось. «Как Вы понимаете, — писал он Уильяму Локеру, — среди местного люда я не особенно популярен. С тех пор, как я прибыл на базу, никто ко мне не ходит и никто меня не приглашает к себе, и только по одной причине: я выполняю свой долг перед Великобританией». Да и сослуживцы, за исключением Катберта Коллингвуда и его младшего брата Уилфрида, не особенно скрашивали жизнь Нельсона. Это были в основном «те еще гуси», самым решительным образом настроенные против Навигационных актов. Даже Чарлз Сэндис, вызывавший ранее симпатии Нельсона, перестал быть ему приятелем — он слишком пристрастился к бутылке, накачиваясь каждый день кларетом, а кроме того, влюбился в юную даму из Антигуа, отвергшую его притязания. «Если бы не миссис Мутри, которая очень, очень меня привечает, — писал Нельсон, — я бы повесился в этой жуткой дыре».

Слова бессильны выразить мои чувства к ней, и я уверен — всем своим добрым сердцем вы согласитесь со мною

Мэри Мутри — молодая жена того самого пожилого инспектора флота, с которым Нельсон схватился по поводу спорного права поднимать вымпел старшего капитана, — была миловидна, весела и simpatica. Нельсон и Коллингвуд влюбились в нее едва ли не с первого взгляда. Она, похоже, остановила свой выбор на Коллингвуде. Замкнутый и скромный, педантичный, даже суровый по первому впечатлению, он, стоило узнать его поближе, оборачивался на редкость славным малым. Мэри допускала его к себе в будуар в Антигуа, где он помогал ей завивать волосы, а когда она садилась за рояль, переворачивал ноты. В общем, по собственным ее словам, Коллингвуд сделался в доме кем-то вроде любимого брата. Высокорослый, развитый физически, с длинными волосами, заплетенными в косичку, выбивающуюся сзади из-под кителя, Коллингвуд выглядел в ту пору куда привлекательнее своего друга. Нельсону, бледному и худому, приходилось сбривать волосы — очень уж чесалась голова, потевшая во время приступов малярии. В результате ему приходилось носить нелепый, плохо сидящий парик желтого цвета. Тем не менее, посмеиваясь над париком, миссис Мутри принимала у себя его владельца столь же радушно, сколь и Коллингвуда. Впоследствии Нельсон вспоминал, как в ее доме в Антигуа он провел «счастливейшие дни. своей жизни». Он проклинал тот день, когда миссис Мутри пришлось уехать с заболевшим супругом. Он «мучительно» тосковал по ней. Нельсон считал ее «просто восхитительной», видел, как в «ее присутствии все озарялось». Таких, как она, он, Нельсон, «не встречал нигде и никогда», называя ее «славным, дорогим другом», «настоящим чудом, а не женщиной». Когда подошло время расставаться, «сердце его наполнилось горечью». После отъезда миссис Мутри он поднялся на холм, намереваясь взглянуть на дом, оживляемый лишь ее присутствием и теперь, когда она уехала, выглядевший таким печальным. «Даже деревья поникли, — писал Нельсон брату Уильяму, — а тамариски так и вовсе сгинули. Вокруг сплошная тоска, дорога покрыта чертополохом — пусть себе растет, я ни одного не вырвал. Сейчас она, надеюсь, уже благополучно добралась до старой Англии. Да благословит ее небо».

Впрочем, уже тогда Нельсон свел знакомство с другой семьей, чье гостеприимство в какой-то степени заменило ему отсутствие дорогой миссис Мутри. Речь идет о семье Джона Ричардсона Херберта, председателя государственного совета острова Невис, весьма богатого и требовательного, а по мнению Нельсона, и «очень горделивого» человека, жившего на широкую ногу в огромном белом доме с колоннами, где поддерживал порядок целый штат чернокожих рабов. Жена его умерла, с единственной дочерью он разорвал отношения, не простив ей выбора мужа, и дом, называемый им Монпелье, вела его молодая, но успевшая овдоветь племянница Фрэнсис Нисбет. Мистер Херберт относился к ней как к собственному ребенку и ожидал ответного чувства с ее стороны. В Монпелье время от времени появлялись и другие племянницы и дочери кузин и кузенов, большинство в поисках мужа. По крайней мере одну из них ввел в дом капитан Нельсон, как-то признавшийся — подобного рода конфиденциальные поручения давались ему порой родителями и опекунами, знавшими его как «человека старых добрых правил».

Ну а другая племянница известила миссис Нисбет, тогда гостившую у друзей на Сент-Китсе, что в Монпелье объявился «коротышка капитан «Борея», о котором так много говорят».

«Пришел он прямо перед ужином, весь разгоряченный и почти все время молчал, хотя и производил впечатление человека, как говорится, себе на уме. За столом он от вина отказался, но после ужина, когда председатель по традиции произносил один за другим тосты «за короля», «за королеву и королевскую семью» и «за лорда Худа», сей странный человек всякий раз наполнял свой бокал и строго следил за тем, чтобы все с ним чокались. После чего отставил бутылку и вновь погрузился в молчание.

По одному вечеру многого о подлинном характере такого человека не скажешь. В поведении он замкнут и даже суров, впрочем, иногда может и пошутить остроумно, чтобы тут же замкнуться опять. Ума он, судя по всему, незаурядного. Оказавшись за столом рядом с ним, я всячески пыталась завязать светскую беседу, но ничего, кроме «да» и «нет», не добилась.

Впрочем, Фанни, если бы на моем месте оказалась ты, все, наверное, сложилось бы иначе, ты ведь умеешь обращаться с необычными людьми».