Сестры-близнецы, или Суд чести - Мария Фагиаш Страница 15

В это время Николас на самом деле невыносимо страдал. Тяжесть утраты он ощущал физически так же, как заключенные тяжесть сковавших их цепей. Не было минуты, чтобы он не ощущал боли; смерть Беаты была тем темным фоном, на котором протекала теперь его жизнь изо дня в день. В этой жизни были свои высоты и падения, а временами, что уж совсем не украшало офицера, доходило и до слез, если он считал, что его никто не видит. До Беаты одиночество его не тяготило, напротив, это было приятным временем отдыха. Теперь же долгие часы одиночества были просто невыносимы.

Еще хуже действовало на него присутствие матери и ее друзей. Чтобы вытащить его из этого — как они это называли — больного состояния, они пытались знакомить его с незамужними молодыми девушками или женщинами, которые совсем не прочь были с ним пофлиртовать. Все это чрезвычайно раздражало Николаса, хотя ни к чему не обязывающие любовные связи и в дальнейшем ему были не чужды. Его отец, с которым он раньше никогда не был особенно близок, проявил, на удивление, большое понимание. Он брал сына на мужские вечеринки, на скачки или на охоту в венгерских поместьях.

Как раз в одной из таких поездок Николас познакомился и сблизился с молодой женщиной, дочерью владельца поместья, которая, поссорившись с мужем, жила в это время у отца. Их любовные отношения длились несколько месяцев и закончились, когда дама помирилась со своим супругом.

Однако подобные интрижки нисколько не уменьшали печаль Николаса; они скорее расстраивали его, он становился крайне недоволен собой.

Со временем недовольство собой стало мало-помалу затихать, и печаль была уже не такой острой. Тем не менее то, что он не испытывал ни к одной из женщин никакого серьезного чувства, угнетало его. Как верующий христианин, он осуждал свой распущенный образ жизни. Но впереди была еще добрая половина жизни, и будущее представлялось ему бесконечной пустыней, ограниченной постоянно удаляющейся линией горизонта. Религия или честолюбие могли бы помочь ему прокладывать себе путь, но ни к тому ни к другому он был абсолютно не предрасположен.

Николас был уже однажды в Берлине, в течение нескольких дней — около десяти лет назад. Холодная роскошь Вильгельмштрассе привела его в изумление. Весь его облик носил отпечаток высокомерия и напоминал Николасу официальный портрет кайзера: стареющий Лоэнгрин в шлеме и сапогах с отворотами, с огромным количеством орденов на груди, в белом плаще на фоне огромного шатра. Полная противоположность императору Францу-Иосифу с его поношенным военным мундиром. Как все это отличалось от непритязательных серых стен, окружавших дворец Габсбургов Хофбург! Серых, но надежных. Тот, кто после долгих странствий вновь оказывался в родном городе Вена, находил, что ничего не изменилось, и он мог сориентироваться в городе, даже если до этого ослеп в пути. Выбоины в мостовой — и те оставались прежними.

По сравнению с Веной уличное движение в Берлине было более оживленным. Удивительно, как много автомобилей с их сверкающими кузовами сновали по улицам, дополнительно украшая облик города. В городе насчитывалось почти два миллиона жителей, и он с каждым днем становился больше и богаче. Вена олицетворяла прошлое, будущим был Берлин.

Николас заказал номер в отеле «Кайзерхоф». Консьерж, невысокий мужчина, проводил его с достоинством только что коронованного Наполеона по отношению к его свите. Салон, меблированный в стиле псевдо-Людовика XVI, с тяжелыми бархатными портьерами и хрустальными люстрами, выходил окнами на Вильгельмплац, огромную шестиугольную площадь с бронзовым памятником генералам работы Альтена Фритца.

Эти благородные воины были одеты в тесные куртки под длинными шинелями, украшенными петлями и пуговицами, рукава которых заканчивались узкими манжетами, в гамаши, доходящие до колен. В общем, эти полководцы производили героическое впечатление, в особенности генерал Шверин, который со знаменем в руке вел свои войска против врага. Николас спрашивал себя, как солдаты в такой экипировке могли выдерживать длинные марши под палящим солнцем пли проливным дождем. Его отец воевал в Прусско-Австрийской войне и был ранен, но он никогда не говорил ни о чем другом, кроме вшей, блох и вони от пропитанного потом нестиранного обмундирования. Роскошь старой униформы имела своей целью внушить маленьким и большим пруссакам любовь к фатерланду. Этой же цели должны были служить и статуи королей и князей, украшавшие каждую площадь столицы. Позднее, во время прогулок по городу, Николас заметил, что даже поэты и ученые были представлены в позах генералов, не в задумчивости или в мечтах, а как будто готовые к борьбе.

Был конец дня, и из военного министерства на Вильгельмштрассе, подобно пчелам из улья, хлынул поток офицеров. В принципе офицеры не сильно отличались от австрийцев, но Николас заметил, что штатские на тротуарах с готовностью уступали им дорогу. Может быть, ему только показалось? Возможно, это одно из предубеждений венца, принимать вежливость за покорность?

Выделенный ему ординарец должен был явиться только на следующее утро. Он решил никого из персонала гостиницы не звать и принялся сам распаковывать вещи.

С семи до пятнадцати лет у Николаса был воспитатель, который под псевдонимом Лизиас регулярно печатался в одном из венских журналов социалистического толка. Доктор Шауффеле, таково было его настоящее имя, хотел непременно сделать из Николаса самостоятельного, неиспорченного человека и настаивал на том, чтобы во время поездок они останавливались в маленьких отелях или даже в пансионах. Во дворце Каради в Вене и в замке Шаркани он следил за тем, чтобы персонал не пресмыкался перед Николасом. Было совсем не просто привить юноше, выросшему в расточительной роскоши XIX столетия, склонность к спартанскому образу жизни, но это удалось доктору Шауффеле блестяще благодаря не только интеллекту воспитанника, но и преданности доктора своим идеалам.

Николасу очень нравился его воспитатель, и он сильно горевал, когда отец, граф Фердинанд, не только уволил его, но и категорически запретил какие-либо контакты с его воспитанником. Граф узнал, что в полицейских бумагах Шауффеле фигурирует как подозреваемый в гомосексуализме. Николасу стало известно об этом годы спустя, и он был ужасно возмущен допущенной по отношению к этому человеку несправедливостью. Сексуальные наклонности Шауффеле были его тайной, ни разу в жизни Николас не заметил, что интерес доктора к нему был чем-то иным, а не заботой воспитателя о доверенном ему ребенке.

Сейчас, когда Николас развешивал в шкафу свою униформу, он вспоминал, что юношей во время совместных поездок распаковывал не только свой, но и чемодан воспитателя. Добрый доктор давно уже лежал на Центральном кладбище Вены, но едкий дым паровоза, вид консьержа в отеле, выдающего ключи гостю, портье, несущего вещи к такси, — все это вызывало живые воспоминания о счастливых путешествиях по всей Европе, которые многие годы назад совершали худой мальчик и грузный пожилой человек, гонимые жаждой увидеть и узнать нечто новое.

В своем новом назначении Николасу предстояло тоже кое-чему научиться. Случайно он прибыл в Берлин во время довольно оживленной политической жизни. В апреле выяснилось, что на конференции по марокканскому вопросу в Альхесирасе немецкая делегация потерпела поражение. Среди прочего дело касалось и прав Германии на торговлю в Марокко. Началось все в 1904 году, когда англичане по договору признали особые права Франции в Марокко. Рейхсканцлер Бернхард фон Бюлов и его советник, всемогущий тайный советник Фридрих фон Хольштайн, не верили, что англичане действительно будут биться за французские интересы, и предложили французам обсудить этот вопрос на международной конференции.