Загадочная Коко Шанель - Марсель Эдрих Страница 15

Вот что сказано в «Ларуссе для всех» [49], принадлежавшем моему отцу.

Мулен был также местом постоянного расположения кавалерийского гарнизона. Шикарного! Его так и называли: шикарный. Восхитительный старинный город. С триптихом Мэтра де Мулена [50] в соборе. С аллеями и бульварами на месте засыпанных рвов замка Бурбонов [51]. По ним в тени башни, носящей название Малькуаффе, где теперь содержались арестанты, прогуливались обитатели Мулена. На другом берегу Аллье — казарма конских стрелков, шикарный полк.

В 1903 году один из младших лейтенантов, Этьен Бальсан, заканчивал там службу. 25 лет. Брюнет, великолепный наездник. Он приехал из Алжира. Довольно смуглый, с закрученными, как велосипедный руль, усами. Худой как палка. Богатый. Бальсаны не были дворянами, но их имя значилось в светском справочнике «Боттен» [52] вместе с представителями древних династий и немногих именитых, знатных буржуа, таких как Лебоди, Сэ, Эннеси. Промышленники, получившие образование в Центральной или Политехнической школе. Старший в семье, подписывавшийся тогда просто Бальсан, без имени, стал летчиком: Жак Бальсан. Второй брат, Робер, был промышленником. И поныне, как и всегда, Бальсаны занимают в светском «Боттен» больше места, чем многие дворянские роды; они чувствуют себя там почти так же непринужденно, как Ларошфуко [53]. Сегодняшний глава семьи, подписывающийся просто Бальсан, без имени, исследует в Центральной Азии еще не известную пустыню. «Редкостная жемчужина», — говорит он.

Его дядя Этьен может служить безусловным ориентиром, если хочешь восстановить юность Коко. В 25 лет весной 1903 года он заканчивал военную службу в Мулене. Факт, который не может вызвать сомнений.

Коко шел тогда двадцатый год.

Чего бы я не отдал, чтобы увидеть, какой она была тогда, двадцатилетняя Коко!

— Я родилась на двадцать лет раньше, чем следовало бы, — роптала она иногда.

Время от времени, два-три раза в столетие, внезапно появляются женские лица, хорошенькие мордочки, низвергающие еще недавно признанных красавиц и вводящие новый канон красоты. В двадцать лет Коко еще не знала, что ей предстоит дать женщинам новое лицо, создать новый тип женщины.

— Я считала, что очень не похожа на других, — говорила она.

Какой же представлялась она себе?

— Говорят, у меня черные глаза.

Она пожимала плечами:

— Какие угодно, только не черные.

Что касается меня, то мне они казались черными с золотыми искорками. Она добавляла — фиалковые, зеленые, не помню, что еще. О своей шее она говорила:

— У меня феноменально длинная шея, особенно на фотографиях. Ни у кого нет такой длинной шеи! За едой я всегда высоко держу голову. Мне нужно быть очень осторожной с позвонками. Мой швейцарский врач уверяет, что все зависит от этих двух позвонков (шейных). Я их массирую, делаю гимнастику. Вы сейчас уже ничего не измените, говорит врач. Они очень хрупкие.

Ее силуэт?

— Я вешу столько же, сколько в двадцать лет.

Она сказала Трумену Капоте:

— Отрубите мне голову, и мне будет тринадцать лет.

Сколько же ей было в двадцать?

Так как Этьен Бальсан, привезший ее позднее в Париж, проходил военную службу в Мулене, предполагают, что она жила там со своей тетей Адриенн (старше ее двумя годами, как уже говорилось), которая была в связи с одним кавалерийским офицером.

Говорят, что они были портнихами [54]. Я спросил Коко:

— В Мулене с вашей тетей Адриенн и младшей сестрой Антуанетт…

Она не слышала. Как если бы ее спросили, когда она родилась.

Я также спросил, когда и как, как говорят южане, она «поднялась» в Париж.

Она смеялась:

— Я не собираюсь рассказывать вам мою жизнь!

Я настаивал: да, непременно расскажите. Нужно, чтобы узнали вашу историю, она необычайно увлекательна. Магнитофонные записи будут храниться у вас. Вы их перепишете начисто, когда и с кем захотите.

Она говорила: «Позднее, увидим, мы это сделаем вместе». Почему-то я предчувствовал, что с ней, с ее «объяснениями», никогда не удастся узнать ее. Потому что она сама отказывалась познать себя. Ведь это от себя самой скрывала она правду. Любой другой на ее месте признал бы эту горестную правду, которая только возвышала ее.

Редко случалось, чтобы она точно называла время, когда произошло какое-нибудь событие (по крайней мере, в последние годы жизни, когда я познакомился с ней). Однако, рассказывая о своем первом вечере у «Максима» [55], она начала так:

— Это было в 1913 году. Я была маленькой девочкой. Мне сказали, что там бывают кокотки.