Луначарский - Юрий Борев Страница 17

— У меня назначено деловое свидание с Коллонтай в кафе «Привал комедиантов». Давайте поужинаем там? Мы с Коллонтай сегодня выступаем на митинге в цирке.

По дороге Анатолий Васильевич вспомнил:

— Дмитрий Иванович, а как ваша библиотека изданий, посвященных крупнейшим художникам мира, цела ли?

— В основном цела.

— Ленин, когда в 1906 году жил у вас на конспиративной квартире в Петербурге, был увлечен вашей роскошной библиотекой. Он как-то рассказывал, что у вас до утра не мог заснуть, все рассматривал книги по истории искусства. Ленин сказал мне тогда, что это увлекательная область знания, в которой много работы для марксиста, и сетовал на то, что у него нет времени заняться историей искусства, а мне советовал не упускать эту тему из виду.

— Я и не знал, что Ленина так увлекли книги из моей библиотеки.

Луначарский и Лещенко спустились в уютно обставленное подвальное помещение и сели за столик около входа, так как Анатолий Васильевич боялся разминуться с Коллонтай. Они осмотрели небольшой зал и сами стали объектами пристального внимания. У самой эстрады, на которой играл скрипач, за столиком сидели Борис Савинков и Михаил Кузмин. В противоположном углу кафе были сдвинуты два стола вместе, и их занимала большая компания, в которой явным заводилой был Владимир Маяковский, рядом с ним все время находился Осип Брик. Маяковский через зал поздоровался с Луначарским.

В это время музыка смолкла, скрипач сошел с эстрады, а его место занял Игорь Северянин. Он прочел стихи «Ананасы в шампанском». Маяковский немедленно вытащил из пиджака карандаш и на салфетке написал:

Ешь ананасы, рябчиков жуй, День твой последний приходит, буржуй.

Маяковский пустил салфетку с двустишием по рукам вначале за своим столом, а потом она стала путешествовать и по всему кафе, вызывая то бурный восторг и аплодисменты, то негодование и возмущенные возгласы.

Опять заиграл скрипач, и Маяковский стал постукивать по столу пальцами левой руки в такт музыке. Кузмин, поощряемый Савинковым, встал из-за столика, поправил золотое пенсне и прочитал свое четверостишие:

Дважды два — четыре, Два плюс три — пять. Остальное в мире Нам не надо знать.

Вновь аудитория кафе зашумела, споря и аплодируя. Между тем Лещенко заказал подошедшему официанту чай, пирожки и бутерброды, а Луначарский попросил чашечку кофе и газеты. И пока официант выполнял заказ, они оглядывали публику, следили за оживленной жизнью кафе и переговаривались. Луначарский пошутил:

— Русская поэзия вступила в стадию кофейно-эстрадного существования.

Погладив небольшие, аккуратно подстриженные усики, Лещенко серьезно ответил:

— Эстрада может расширить аудиторию поэзии.

Помолчав, он добавил:

— Никак не могу забыть ваш рассказ об увлечении Ленина моими альбомами. А меня наш старый партийный товарищ Мария Эссен убеждала, что Ленин не любит живопись и в музеи не любит ходить… Недавно я фотографировал Ильича для конспиративного паспорта… Сколько ему и нам еще подполий предстоит?

— Думаю, немного…

Между тем Маяковский встал и, не выходя на эстраду, громовым голосом, перекрывающим гомон и смех, звон посуды и шарканье ног, стал читать антивоенные стихи. В обращенных к солдату строфах стихотворения «К ответу» поэт спрашивал:

Когда же в лицо им бросишь вопрос: За что воюем?

Стихи вновь раскололи аудиторию. Кто-то выкрикнул: «Пораженец! Предатель!» Кто-то крикнул: «Браво!» Раздались аплодисменты. Мандельштам воскликнул с упреком:

— Маяковский, зачем вы читаете стихи в кафе? Вы же не румынский оркестр!

Маяковский, никогда не пасующий в споре, неожиданно смутился и мрачно промолчал. Однако пауза длилась недолго, из-за столика встал высокий худощавый человек лет тридцати и, чуть-чуть щурясь, простодушно сказал:

— Я — скрипка из румынского оркестра. Ничего зазорного в этом не вижу. Поэта ничто не может унизить, если он поэт. Буду читать!

Это был Николай Яковлевич Агнивцев. Он был пьян. Энергично откинув голову назад, отчего его длинные волосы взлетели вверх, Агнивцев пришел в себя и приветствовал публику каким-то замысловатым жестом, высоко подняв над головой правую руку:

Как-то где-то и когда-то Приглянулся свыше мер Белокурой королеве Чернобровый офицер. И, сводя вопросы чести Приблизительно к нулю, Офицер и королева Изменили королю…

Стихотворение было длинным. Агнивцев читал выразительно и громко: Его не перебивали.

Когда же он закончил, то сказал:

— Теперь скрипке румынского оркестра нужна канифоль!

С этими словами он лихо выпил рюмку водки и сел под одобрительные аплодисменты. Однако их перекрыла короткая реплика, раздавшаяся из-за стола футуристов:

— На фронтах — умирают, на заводах — бастуют, дети — голодают, а он о шашнях королевы стихи пишет!

Тем временем на эстраду выбежал с красным бантом на голове и с кастрюлей в руке французский комик Мильтон. На нем была зеленая юбка, прикрытая фиолетовым фартуком. Пританцовывая, он запел:

Да, я кухарка И тем горжусь! Держу я марку, Не дешевлюсь!

Из одного конца зала раздались аплодисменты и смех, а от стола футуристов донеслись выкрики: «Это не демократично! Кухарка — тоже человек!», «Ирония здесь неуместна!»

Луначарский заметил:

— Действительно, зачем иронизировать по поводу кухарки?! По прогнозам Ленина, кухарка скоро будет принимать участие в управлении государством. Впрочем, возможно, это сказано в запальчивости и метафорически.

Мильтон закончил танец, включавший акробатические элементы, и удалился.

Луначарский, листая газеты, принесенные официантом, сказал Лещенко:

— Дмитрий Иванович, чувствуете, как нарастает напряжение в обществе? По одной литературной полемике в этом кафе можно прогнозировать революционный ход событий.

Жуя бутерброд и запивая его чаем, Лещенко возразил:

— Ход событий одновременно революционный и контрреволюционный. Шуточное ли дело: самодержавия давно уже нет, а Ленин вынужден уйти в подполье!

Последние дни были столь напряженными, что Луначарский не всегда успевал поесть, недосыпал и, что особенно непростительно, даже не успевал прочесть газеты. По старой привычке он сейчас просматривал газеты разных направлений. Ход событий он знал, и его интересовали не столько сообщения и факты, сколько отношение к ним, и главное — культурные программы и позиции газет разных направлений.