Полет орла - Валентин Пронин Страница 19

Среди редких путников, с опаской приближавшихся к Полоцку, оказалась женщина средних лет с двумя мальчиками лет пяти-шести. К убогой, сгорбленной, неряшливо одетой, как нищенка, путнице шагнул солдат. Оглядел ее и детей довольно внимательно. Лоб прикрывает подобие монашеского обтрепанного клобука, на согбенной спине почерневший, драный платок. Также с чужого плеча шушун, порванный на полах и рукавах, подпоясанный бичевой. Дети выглядели не лучше матери с голодными, чумазыми личиками, мятыми шапчонками, в затрепанных рубашонках и зипунишках. Лапотки на обоих разбитые, худые, онучки грязные. Мать же их была босая, со ступнями, покрытыми корой от застывшей пыли. Казалось, вся горькая судьбина и бедствия, выпавшие на ее долю, говорили сами за себя во всем ее облике.

– Э, дам… куда есть… – начал он, пытаясь говорить по-русски.

– On ne passe pas [12], – сказал второй француз, посмотрев презрительно на русскую нищенку с детьми.

Женщина непонимающе моргала, ничего не отвечая.

– La voila la populace… la lie du peuple… [13] – снова сказал тот, кто презрительно воспринимал русских.

Дети заплакали. Потом потихоньку завыла женщина, бормоча: «Господи, помилуй, помоги, Матерь Божия, Господи…»

Подошел сержант, спросил о чем-то солдат.

– La femme… ребьят, дам, – сержант пытался говорить по-русски. – Хочет ходить… – Он сказал что-то солдатам и толкнул нищенку, разрешая пройти. – Laissez cette femme [14].

Она торопливо вошла в ворота, таща за руки всхлипывавших малышей. Французы посмотрели ей вслед и брезгливо отвернулись.

Женщина и раньше бывала в Полоцке. Город был чистый, ухоженный, особенно летом, когда цвели цветы и было много тени от старых деревьев. Купола церквей ярко блестели, выглядывая из-за могучих тополей и лип. Ей нравились ярмарки, многолюдье, шум, звуки балалайки, крики разносчиков и предложения купцов. Тут же гончары с гончарными кругами лепили кувшины, крынки, макитры, а чеканщики чеканили молотками фигурки на латунных блюдах. Она часто стояла у церкви Спасского монастыря и молилась мощам святой княгини Евфросиньи Полоцкой. Богомольцы подходили один за другим, крестились, прикладывались к мощам. Возжигали свечки. Благостно пел монастырский хор, и звонили колокола.

Теперь вот она снова в Полоцке. Идет по дощатым тротуарам, ведя за руки детей.

Мимо прошагал строй солдат во главе с офицером, выкрикивавшем команды. Она часто слышала французскую речь в доме барыни Малининой. Некоторые слова даже умела понять и произнести.

– Depechz vous, vous autres! Par ici, par ici! Marchons! [15]

– Oui, oui! Avant! [16]

Проехали всадники в красивых мундирах. Впереди ехал на белом сытом коне, видимо, генерал – в треуголке с густым плюмажем и лентой через плечо.

Затем по улице провели под конвоем солдат толпу горожан с кирками и лопатами. Их, наверное, гнали на работы по укреплению города. Главный у конвойных временами грозно кричал на бородатых полоцких мужиков:

– Бистро! Давай, давай! Сволёчь!

Позади всех еле тащился тщедушный мужичонка, видимо, больной. Он еле держал на плече тяжелую кирку. Из-за ее тяжести его шатало из стороны в сторону. Наконец он споткнулся и упал.

Конвойный солдат подошел, ударил его ногой.

– Стать! Давай, сволёчь!

Больной мужик с трудом поднялся. Стоял неуверенно на дрожащих ногах. Солдат ударил его кулаком в ухо. Полочанин опять зашатался и внезапно замахнулся на француза киркой.

– Ироды! Будьте вы прокляты, нехристи проклятые! – истошно завопил он. – Убью!

Француз отскочил назад и точным движением вонзил в живот взбунтовавшемуся штык. Мужик уронил кирку, потом рухнул лицом вниз, хрипя и корчась. Солдат снова вонзил штык ему под лопатку. Мужик дернулся и затих.

– Enlevez moi ca [17], – мрачно произнес главный конвоир. – Давай, давай, сволёчь!

Убитого оттащили в сторону от большой улицы.

Женщина закрыла лицо руками. Дети, напуганные виденным, плакали. На пути к слободке за бывшим рынком нищенка все вздрагивала и крестилась. Наконец подошла к крайней, изрядно покосившейся лачуге с кривым забором. Постучала в калитку.

– Кто там? Кого Бог даёт? – раздался строгий старушечий голос.

– Я это, тетушка Глафира, Татьяна Кузнецова. Да с мальцами моими. Пусти Христа ради.

– Ох, ты, Господи! – воскликнула хозяйка лачуги. – Проходи, милая, не сумлевайся. Сейчас открою.

Нищенка с детьми вошли во двор с березой у крыльца да кустами смородины у забора. Несколько тощих кур и худая кошка обратили на вошедших настороженные глаза. Седая старуха в понёве, в заплатанной кофте поверх ветхого сарафана встретила их приветливо. Обняла женщину, приласкала мальчиков.

– Как же ты умоталася по дорогам-то, Татьянушка. И пареньки твои еле ножонками передвигают. Ох, сердешные, умаялися…

– Ой, а что видели только что… как наших-то православных мужиков басурмане штыками запороли до смерти. Что ж это деется-то на свете? Когда кончится? И неужели не будет им наказания Господнего за кровь и муки людские?

– Успокойся, голубушка, Бог все видит. А беды да хвори посылает за грехи. Ну да и извергам энтим, нехристям безжалостным, тоже свой черед придет. Они и сейчас уж иной раз озираются да квелые ходят, – увещевала Татьяну старушка Глафира Федотовна. – Ну, ступайте, умойтеся с дороги. Сейчас я вас покормлю чем Бог послал.

Умывшись, сели за стол. Федотовна подала варево кое-какое постное из капусты, свеклы да разварного пшена. Луковицы почистила, отрезала черного комковатого хлеба, кусок сала принесла.

Ребятишки с голодухи накинулись, только ложки мелькали. Поела скромно и Татьяна. Все вздыхала да головой качала, пока старуха Глафира Федотовна рассказывала о происшедшем в Полоцке.

– Как вошли в город, погреба с вином опустошили. Кур да овец у многих наших перерезали. И давай песни свои горланить. А потом между собой грызлись хуже собак. Иных еле разымали. Они тут какие ни то разные. То ли хранцузы, то ли немчура какая али еще всякие инородные. Стали мужиков на земляные работы гонять. Кто плохо копает, бьют без жалости. А кого и насмерть забивают.

– Пропасти на них нет, окаянных… Сколь горя принесли на землю нашу… И нет им кары ни от людей, ни от Господа…