Луначарский - Юрий Борев Страница 19

Дома Гиппиус и Мережковский только успели переодеться к приему гостей, как пришел первый из них — поэт Федор Сологуб, а вслед за ним — Иванов-Разумник и Ремизов. Спустя некоторое время стали прибывать литераторы и журналисты. Некоторые из них ранее не были вхожи в этот дом. Последним явился Борис Викторович Савинков. Поглаживая лысую голову, знаменитый эсер и литератор вошел в гостиную и обвел присутствующих испытующим взглядом, без стеснения прикидывая, кто из этих интеллектуалов на какое дело годится. На его лице на мгновение мелькнуло брезгливое выражение.

Затевался вовсе не обычный салонный вечер с чтением стихов и литературными спорами, какие не раз звучали в стенах этой богатой и просторной петербургской квартиры. Это было политическое собрание консервативной интеллигенции, ощутившей страх перед надвигающимся будущим.

Первое время гости, разбившись на группы, переговаривались. Новички смущенно жались у стены, переживая торжественную процедуру представления знаменитостям. Потом на середину комнаты вышла пожилая рыжеволосая хозяйка дома, одетая в праздничное малиновое платье, отороченное пушистым мехом. Близоруко щурясь, она оглядела присутствующих и остановила взгляд на Савинкове. Вслед за ней в строгом черном костюме и белой рубашке с черной бабочкой вышел карлик с аскетическим лицом. Это был Мережковский.

Гости обратили взоры на них и притихли, понимая, что начинается действо, ради которого все собрались. Зинаида Гиппиус обвела заносчиво-торжественным взглядом присутствующих и тихим сиплым голосом сказала:

— Мы собрались в решающие часы истории. Мы не должны быть разобщены, мы обязаны совместно предпринять усилия во имя спасения России, находящейся на краю пропасти.

Гиппиус замолчала, и вперед выдвинулся Мережковский. Савинков тихо, почти про себя, произнес: «Они устраивают нечто вроде митинга в салонно-концертном исполнении. Однако никакого практического значения этот митинг иметь не будет».

Сидевший с ним рядом господин что-то возразил.

Выразительно жестикулируя, словно актер, читающий художественный текст, Мережковский, картавя, продолжил речь супруги:

— На нас движется великий хам. Он наступает. Некоторые из людей духа уже сдались ему без всякого сопротивления. Сегодня мы с Зинаидой наблюдали удивительную сцену братания президента Академии наук с самой затрапезной чернью, и нам эта сцена показалась знаменательной и символичной. Если так дело пойдет и дальше, то рухнет русская культура, а вместе с ней Россия.

Борис Викторович молчал, рассматривая свои тонкие гибкие пальцы.

Гиппиус с драматическим надрывом воскликнула:

— Конец, провал, крушение уже не только предчувствуются — чувствуются! Мы все в агонии!

Мережковский вопросил:

— Так что же, смириться? Молчать? Ждать?

Вопрос взбудоражил Сологуба, и он подал реплику:

— Нет! Хвататься, кто за что может, и бить…

И тут Савинков понял, что время вступать в дело ему — главной скрипке в этом политическом концерте.

— Я ушел из Временного правительства после мятежа Корнилова. Возможно, это была ошибка. Сегодня я начал организацию антибольшевистской газеты. Мне уже удалось сплотить большую группу интеллигенции. Почти все видные писатели дали согласие сотрудничать. Благодарю вас, Зинаида, — обратился он к Гиппиус, — ибо согласием многих писателей я обязан вам. Правда, приглашение Блока несколько затянулось…

Гиппиус торжественно и чуть снисходительно улыбнулась:

— Это потому, что я в Блоке совершенно не сомневаюсь. Он, безусловно, присоединится. Я сейчас же позвоню ему.

Она стремительно подошла к телефону, рывком сняла трубку и нервным сипловатым голосом назвала телефонистке номер. Блок сразу же ответил. Спешно, кратко, точно, совершенно телеграфным языком Гиппиус объяснила антибольшевистский характер объединения группы интеллигенции вокруг Савинкова и создаваемой им газеты. Затем властно предложила:

— Приезжайте тотчас же на наше первое собрание.

Она долго молчала, а потом недоуменно спросила:

— Не приедете?

Опять наступила пауза, и Гиппиус слушала глуховатый голос, доносившийся из трубки. Потом с удивлением и возмущением спросила:

— Что вы говорите?! Вы не согласны? Вы не сможете участвовать в такой газете?! Да в чем же дело?!

Блок молчал, не отвечая на нервные вопросы Гиппиус. Ничего не понимающая и растерявшаяся Зинаида Николаевна пыталась сообразить, что происходит. После долгой паузы Блок сказал совершенно бесстрастно, глухим голосом:

— Вот война… — опять помолчал и уже рассерженным тоном добавил: — Война не должна длиться. Нужен мир.

— Как… мир? Сепаратный? Теперь — с немцами мир?

— Ну да. Я очень люблю Германию. Нужно с ней заключить мир.

У Гиппиус чуть трубка не выпала из рук от неожиданности и гнева:

— И вы… не хотите с нами?.. Хотите заключать мир?.. Уж вы, пожалуй, не с большевиками ли?

Последний вопрос и самой Гиппиус показался абсурдным, однако Блок, человек совершенно правдивый всегда и во всем, ответил:

— Да, если хотите, я скорее с большевиками. Они требуют мира…

Гиппиус, не попрощавшись, резко и сердито повесила трубку. Все собравшиеся были потрясены отказом Блока присоединиться к антибольшевистскому объединению интеллигенции под эгидой Савинкова. Это потрясение стало одной из причин того, что объединение не состоялось и новая газета так и не родилась.

А в это же время седовласый академик Александр Петрович Карпинский позвонил по телефону непременному секретарю академии и своему другу Сергею Федоровичу Ольденбургу и рассказал о своем небезопасном приключении на улице:

— Меня хотели ограбить. Эпизод свидетельствует о том, что утеряна социальная стабильность. А это признак революционной ситуации. Однако, что интересно, даже самые низкие элементы таят в глубине души любознательность и уважение к науке.

— Я полагаю, что вы, Александр Петрович, находитесь под слишком сильным впечатлением от происшествия и преувеличиваете возможность построения обобщений на основе данного частного эпизода. Что же касается революции, то она…

Александр Петрович, видимо, был сильно взволнован и, вопреки обыкновению, перебил собеседника:

— Революция!.. Помню, как вы, Сергей Федорович, еще в 1908 году сказали мне слова, которым я в те годы не поверил, но которые запомнил: «Столетия рабства зародили в груди пролетариата ненависть к тем, кому жизнь отдала все блага и преимущества. Теперь начинается возмездие. Столыпин пишет, что революция кончена, а рядом, в другом столбце, — казни, казни… Революция не кончена, потому что она еще впереди…» Ныне эти ваши слова звучат удивительно пророчески. Право же, Сергей Федорович, нужно было быть очень прозорливым человеком, чтобы так рассуждать почти десять лет назад.