Средневековая Европа: От падения Рима до Реформации - Крис Уикхем Страница 19

Ключевой фактор мне видится таким: франкское политическое устройство было на постримском Западе самым крепким и, несмотря на свою кажущуюся ненадежность и ставку на насилие, сохраняло устойчивость. Как уже отмечалось, во многом эта устойчивость объяснялась опорой на римскую управленческую традицию. Но, несмотря на беспримерное, по меркам постримской эпохи, богатство, государство франков обеспечивало себя не за счет налогов, а его армия все больше складывалась из военных дружин знати. Королям приходилось согласовывать свои действия с этой знатью, а те, кто этого не делал – как Хильдерик II в 675 году и Брунгильда в последние годы правления, – могли поплатиться жизнью. Как правило, поддержкой знати заручались напрямую, поскольку у той не было альтернативного политического контекста для приложения сил, а королевский двор в любом случае всегда был богатым и притягательным. То есть козыри все равно оставались на стороне централизованной власти. Однако необходимость заручаться согласием существовала; в основе политики уже лежало землевладение, и даже если верховная власть еще не была шаткой, то могла стать таковой. Вот тут и приходили на помощь собрания, поскольку у франков они выступали инструментом легитимности аристократической и королевской власти. Короли и другие правители регулярно выносили решения на рассмотрение собрания – как в 585 году, когда Фредегонда созвала 300 представителей знати присягать на верность своему сыну Хлотарю. И наоборот: в 673 году майордом Эброин не пригласил нейстрийскую знать на коронацию Теодориха III, точнее, велел не являться, и нейстрицы, заключив, что Эброин собирается править без их участия, предпочли поддержать брата Теодориха Хильдерика II [60]. Эта особенность останется отличительной чертой раннесредневекового Запада.

С такими же проблемами сталкивалась вестготская Испания – но решала их иначе. Когда Хлодвиг захватил большую часть вестготских земель в Галлии, вестготы еще не успели установить полное господство над Испанией, и во второй половине столетия им пришлось тяжко. Им предстояло пережить борьбу за престол, сепаратистские восстания в крупных южных городах – Кордове, а затем Севилье – и даже в сельских областях, а также завоевание Византией средиземноморского побережья. Тем не менее Леовигильду (569–586) удалось объединить почти всю Испанию – за исключением прибрежной полосы, которую отвоевали только в 620-х годах, и баскских земель в Западных Пиренеях. Леовигильд занимался объединением на всех уровнях: он издал свод законов, наиболее проникнутый римским влиянием в сравнении с законами других «варварских» королевств, и пытался справиться с религиозными распрями между католиками и арианами, менее ожесточенными в Испании, чем в вандальской Африке, однако достаточно острыми, то преследуя католиков (в частности, католиков-готов), то пробуя смягчить арианскую доктрину, чтобы сделать ее более приемлемой для их соперников. Аналогичные (и, возможно, послужившие Леогивильду примером) попытки предпринимались в Византии с целью преодоления раскола между монофизитами и халкидонянами, но точно так же закончились неудачей: религиозные споры по поводу божественной природы не терпят компромиссов. Сын Леовигильда Рекаред (586–601), не мудрствуя, крестился в католичество и на Третьем Толедском соборе в 589 году объявил арианство вне закона: в дальнейшем все готы должны были стать католиками (римляне в протоколах собора почти не фигурируют; в политическом отношении почти все население Испании уже считалось готским). С тех пор тяга к объединению в Испании – в отличие от Франкского государства и Италии – была заметно проникнута религиозными мотивами, и почти к каждому крупному политическому событию на протяжении последующих ста с лишним лет приурочивался очередной Толедский собор, число которых к 702 году достигло 18. Результатом стали, среди прочего, королевские указы о преследовании иудеев – единственного оставшегося крупного религиозного меньшинства, – и на протяжении столетия это преследование только ужесточалось. Хотя суровостью с этими указами не могли сравниться никакие другие антииудейские законы стран Европы до самого позднего Средневековья, свою функцию по порабощению и насильственной христианизации они все же не выполнили, поскольку и в последующие века иудеев в Испании хватало. Многочисленные прочие указы королей были столь же жестки. Так, в 683 году Эрвиг (680–687) считал огромные недоимки по налоговым поступлениям признаком скорого конца света, а в 702 году Эгика (687–702) полагал, что в каждом городе, селении и имении укрываются беглые рабы и любой свободный человек обязан сообщать о них, если не хочет получить 200 плетей. Вестготы не давали спуску никому и нигде, любой намек на разобщение или неповиновение казался им фатальным [61].

Обреченности, которой проникнуты, в частности, готские законы конца VII века, историки придают слишком большое значение. Они-то знают, что в 711 году, после того как вестготский король Родерих погиб в сражении (см. следующую главу), большую часть Испании завоевали арабы и берберы и полуостров был раскроен на части, поэтому неудивительно, что они видят признаки грядущего распада задолго до его наступления. Данные испанской археологии свидетельствуют, что экономика становилась крайне локализованной, изменчивой и во многих областях сильно упрощалась. Немногочисленные письменные источники, созданные вне королевского двора, также указывают на ощутимый социальный разрыв, например между романизированным югом с его многочисленными городами и сельским севером, где уклад действительно был крайне прост [62]. В таких условиях королям не удавалось поддерживать фиктивное единство, сидя в столице – Толедо, и суровость законов, возможно, свидетельствует о том, что они это осознавали. Не исключено. Однако с таким же успехом короли могли попросту следовать церковным постулатам своей крайне морализаторской эпохи – а также находиться под влиянием риторики законов Римской империи, поскольку вестготы до самого конца придерживались римского стиля правления, придавая большое значение букве закона, даже когда на деле в политике царил сумбур. В действительности Испания конца VII века была достаточно прочной. После Рекареда, которому, как и его предшественникам начиная с 507 года, не удалось основать династию, в Испании снова начался период насильственной смены власти, которому положил конец последний из мятежников, старик Хиндасвинт (642–653), казнивший всех потенциальных соперников. В дальнейшем правители сменялись хоть и часто, но не насильственно: короли умирали своей смертью, а мятежи терпели фиаско – почти до самого конца существования королевства. Как и во Франкском государстве, знать вращалась при королевском дворе, превосходившем любой другой пышностью и приверженностью церемониям, а также, как свидетельствует указ Эрвига, сохранявшем практику сбора налогов. Хоть размеры их и неизвестны – возможно, подати были невелики, – служили они в первую очередь обогащению короля, поскольку армия, как и на всем Западе, уже не была наемной [63]. Однако аристократия, насколько мы можем судить, была гораздо беднее франкской, что отражалось и в растущей примитивизации материальной культуры, наблюдаемой археологами. В этом случае богатый королевский двор обладал для приближенных еще большей привлекательностью, не в последнюю очередь потому, что престол редко передавался по наследству и королем мог стать кто-то из них. Таким образом, в конце VII века, как свидетельствуют исторические источники, Испании даже лучше, чем Франкскому государству, удавалось успешно сохранять устойчивость и сформированные по римскому образцу механизмы правления без опоры на характерную для Римской империи систему сбора налогов. Впоследствии были модернизированы и эти механизмы, поскольку что-то вестготы перенимали и у современной им Византии.