Венеция. Прекрасный город - Питер Акройд Страница 20

Для человеческой натуры характерно идеализировать и восхвалять, так же, впрочем, как и несправедливо порицать. Повседневный уклад жизни в Венеции не был ни гармоничным, ни свободным. Правительство зачастую было продажным и некомпетентным. Многие относились к этому городу с презрением, тем большим, чем неистовее были его претензии на величие. В XVII веке Венецию изображали пристанищем убийц и содомитов. Она далеко не была свободной, она представляла собой олигархию. Тиранию. Ее символом была камера пыток и Совет десяти (Судебный комитет). Подлинной ее эмблемой была темница. В конце XX века некоторые историки-ревизионисты также подчеркивали алчность и тиранию, свойственные правящему классу, власть которому достается по праву рождения.

Демонстрация триумфализма вызывает ненависть и возмущение. Многие ученые считают венецианскую версию собственной истории показной. Подделкой. Венецианцев, которые держались в стороне от остальной Италии, высмеивали, называя скупцами и рыбаками. Такими же непредсказуемыми, как вода, на которой они живут. То есть обманщиками. Город торговцев порицали за непомерную алчность. В XV веке Козимо де Медичи описывал венецианцев как бесстыдных лжецов. Действительно, правители и послы Венеции были известны всей Европе двуличностью, они настолько чтили свое государство, что могли ради него пойти на самые низкие поступки. Во всех этих утверждениях есть доля истины. Впоследствии Дэвид Герберт Лоуренс в начале XX века описывал Венецию как «противный, обманчивый, скользкий город». Многих приезжих не трогает обаяние города, они открыто называют его показушным, обветшалым и нездоровым.

Трудно понять, насколько сами жители или правители Венеции когда-нибудь были настолько доверчивы, чтобы всерьез принять миф о Венеции. Но этот миф никогда не умирал. В начале XVII века Джованни Приули обращался к Венеции, называя ее земным раем. Двести пятьдесят лет спустя Джон Рёскин, один из многих англичан, очарованных Венецией, описывал ее как «истинный рай городов». Он говорил это в то время, когда Венеция утратила свою власть, свою торговлю и свою независимость. Так что миф продолжается. Венеция остается достойным подражания городом.

Венеция уникальна. В этом нет сомнений. В этом причина ее успеха. Расположение города, безусловно, необычно, оно определяет историю Венеции. Подобно тому, как семечко определяет содержащееся в нем будущее дерево. Союз воды и земли позволил городу выйти за пределы обычной практики европейских государств. Городу пришлось изобрести новый образ жизни. Венеция не принадлежала ни одной из стихий, как не подчинялась ни одной внешней власти. Гете считал, что эти особые обстоятельства города в лагуне обусловили то, что «венецианцы вынуждены были развивать новый вид бытия». Венецианская политическая система невероятной сложности и утонченности, предназначенная удерживать в равновесии и гармонизировать деятельность различных местных советов и судопроизводство, не была похожа ни на одну другую в мире. В бесчисленных письмах путешественников преобладает удивление непохожестью Венеции. Леди Мэри Уортли Монтегю писала в середине XVIII века, что это «великолепный город, совершенно иной, чем все другие, какие доводилось видеть, и образ жизни совершенно новый». В 1838 году Джеймс Фенимор Купер отметил, что оказался «в центре совершенно новой культуры». Неизменное очарование Венеции состоит в том, что она всегда нова и всегда удивительна. Ее каким-то образом всегда обновляют восторг и изумление ее посетителей. Габриэле д’Аннунцио в начале XX века спрашивал: «Видели ли вы какое другое место в мире, подобное Венеции, с ее способностью стимулировать в определенные моменты все силы человека и доводить любое его желание до лихорадочного нетерпения?»

Венецианцы в полной мере осознавали собственную уникальность. Они были уверены в собственном отличии от других. Они полагали, что их город как убежище от варваров родился не иначе как из моря, и в полной мере наслаждались особым статусом, который был им дарован. Они верили в свое особое, причем высшее, предназначение. Если в результате это выливалось в некоторое высокомерие по отношению к другим итальянским городам-государствам – что ж, пусть так. Это придавало венецианцам некое самодовольство, которое, впрочем, не имело явных последствий.

Итак, в восприятии приезжих Венеция обладала фантастическими качествами. Это был известный всему миру город, воплощавший красоту. Он казался утонченным, хрупким, хотя в действительности был очень сильным. Он плыл по воде, словно фата-моргана. Петрарка описывал город как явление «иного мира», возможно, имея в виду двойной образ мира. Именно такое впечатление Венеция произвела на Рильке, Вагнера и Пруста. Итало Кальвино в «Невидимых городах» (1972) описывает среди прочих фантастический город с мраморными лестницами, спускающимися от дворцов к воде, с бесконечными каналами и мостами, с «колоколами, куполами, балконами, террасами, с садами зеленевших среди серых вод лагуны островов». Кублай-хан спрашивает рассказчика, Марко Поло, видел ли тот когда-либо подобный город. Венецианец отвечает: «Я и не представлял, что может быть подобный город». В этом контексте Итало Кальвино признается, что в «Невидимых городах» каждый раз, описывая город, говорит «что-то о Венеции». Венеция в этом смысле воплощение города в чистом виде.

Город постоянно вызывает ассоциации со сновидениями. Генри Джеймс описывает свое пребывание в Венеции как чудесный сон. «Венеция, – пишет он, – словно Венеция из снов, и удивительно, остается Венецией снов больше, чем городом сколько-нибудь существенной реальности». Тем, кто приезжает в город впервые, он кажется странно знакомым, потому что напоминает пейзажи из снов. Пруст говорит: Венеция «была городом, который, я чувствовал, часто снился мне раньше».

Calli настолько запутаны, что кажется, прохожие внезапно исчезают. Обычная для туристов история – после непостижимой прогулки неожиданно оказаться на том же месте, откуда она началась. И это видится сном, который подавляет, который запутывает тебя в лабиринте, сном пугающим и удивительным. Чарлз Диккенс в «Картинах Италии» (1846) изображает путешествие по Венеции как сновидение: «Я снова спустился в лодку, и сон продолжился». Но к этому сну примешиваются кошмары с намеками на ужас и тьму, за предстающими взору прекрасными картинами скрываются «ужасные подземные каменные мешки». Это нереальный город, потому что у него, судя по всему, нет оснований, как в пейзаже из сновидения.

«Ни один другой город не кажется столь похожим на сон и нереальным» (Уильям Дин Хауэллс)… «ее пейзаж похож на сон» (Джордж Гордон Байрон)… «как в сновидении» (Гуго фон Гофмансталь)… «этот город, как сон» (Райнер Мария Рильке)… «жизнь венецианца похожа на сон» (Бенджамин Дизраэли)… «когда находишься в Венеции, словно видишь сон» (Джон Аддингтон Саймондс)… «похожая на сон, туманная, но великолепная» (Джон Рёскин)… «город моих снов» (Жорж Санд)… «прекрасный сон наяву» (Фрэнсис Троллоп)… «мы все время ходили, как в полусне» (Марк Твен). Возможно, здесь важно, что все эти характеристики датируются XIX и началом XX века. Они часть культуры, в которой внутренняя жизнь впервые сделалась предметом изучения. Как уже бывало, город, бесконечно податливый, меняющийся, смог удовлетворить культурные ожидания нового периода. Он дышал духом века. Зигмунд Фрейд посетил Венецию несколько раз. Он упоминает город в «Толковании сновидений» (1900) как место, где ему приснился один из самых тревожных снов. Сон о военном корабле, плывущем по лагуне.