Печальные тропики - Клод Леви-Стросс Страница 20

Мое первое знакомство с Рио было иным. Впервые в жизни я оказался по другую сторону экватора, в тропиках, в Новом Свете. Какие важные знаки смогут указать мне на эту тройную перемену? Какой голос скажет мне об этом? Какая нота, никогда мною не слышанная, отзовется в моем ухе? Мое первое замечание ничтожно: я словно на выставке.

Одетый легче, чем обычно, ступая по мозаичному черно-белому меандру мостовой, я чувствую на этих узких и тенистых улочках, пересекающих главный проспект, особую атмосферу. Тротуары здесь не имеют четкой границы с проезжей частью, как в Европе. Магазины, несмотря на великолепие витрин, устраивают выставку товаров до самой улицы, так что уже и не разберешься – снаружи ты или внутри, за витриной. Улица перестала быть местом, по которому проходят, – здесь можно просто находиться. Оживленная и в то же время безмятежная, более многолюдная и лучше защищенная, чем наши, я снова нахожу слова для сравнения, которое она мне подсказывает. Смена полушария, континента и климата в настоящий момент незаметна ни в чем, кроме отсутствия необходимости в витиеватых стеклянных перегородках, которые возводятся в Европе для воссоздания здешних условий: Рио будто воспроизводит на свежем воздухе галереи пассажей Милана, Амстердама, Панораму или вестибюль вокзала Сен-Лазар.

Обычно под путешествием понимают перемещение в пространстве. Но этого недостаточно. Путешествие вписано в пространство, время и социальную структуру. Каждое впечатление поддается определению только в совокупности этих трех направлений, и поскольку одно только пространство имеет три измерения, понадобится, по меньшей мере, пять, чтобы создать адекватное изображение путешествия. Я ощущаю это тотчас по прибытии в Бразилию. Я по другую сторону Атлантического океана и экватора, вблизи тропиков. Множество вещей свидетельствуют об этом: эта тихая и влажная жара, которая освобождает мое тело от обычного груза шерстяной одежды и уничтожает противопоставление (которое я обнаруживаю, оглянувшись назад, как один из неизменных признаков моей цивилизации) между домом и улицей; впрочем, лишь для того, чтобы ввести другое – между человеком и лесным пространством, которого не было в привычных мне пейзажах, полностью приспособленных для человека. Есть также пальмы, новые виды цветов и в витринах кафе кучи зеленых кокосовых орехов, откуда я высасываю, отрубив им макушки, сладкую и прохладную влагу, которая пахнет погребом.

Но я ощущаю и другие перемены: я был беден и стал богат. Прежде всего потому что мое материальное положение изменилось, но еще и потому, что цена местных продуктов чрезвычайно низка: ананас обошелся мне в двадцать су, ветка бананов в два франка, цыплята, которых итальянский лавочник поджарил на вертеле, в четыре франка. Словно я во дворце дамы Тартинки. Наконец ощущение свободы, которое дает промежуточная стоянка в порту, безвозмездно подаренная удача, но сопровождаемая чувством неловкости ею воспользоваться, создает двойственное отношение – способствуя временному отказу от самых привычных сдерживающих начал и почти ритуальному освобождению расточительности. Вероятно, путешествие может иметь диаметрально противоположные последствия, я испытал это на собственном опыте, когда приехал без денег в Нью-Йорк после перемирия; но дело лишь в некоторой мере в улучшении материального положения или в его ухудшении, было бы чудом, если бы путешествие не несло в этом отношении никаких изменений. В то время как оно переносит тебя на тысячи километров, путешествие заставляет взбираться или спускаться на несколько ступеней лестницы общественного положения. Оно утверждает в обществе и в то же время вырывает из него – к радости или горю, – и цвет, и вкус мест не могут быть оторваны от того неожиданного места, где вы оказались, чтобы их отведать.

Было время, когда странствие сталкивало путешественника с цивилизациями совершенно отличными от его собственной, которые обретали значение прежде всего благодаря своей необычности. Уже несколько веков такие случаи становятся все более и более редкими. Происходит ли это в Индии или в Америке, но современный путешественник все меньше сталкивается с неизвестным для него и удивительным. Выбирая цели и маршруты, можно свободно назначать предпочтительную дату прибытия и задавать ритм пребывания в стране. Поиски экзотики приводят к тому, что ритм привычного восприятия сбивается чередой впечатлений или преждевременных, или же запоздалых. Путешественник становится антикваром, вынужденным из-за недостатка коллекционных предметов оставить свою галерею негритянского искусства, чтобы наброситься на ветхие воспоминания, выторгованные во время его прогулок на блошином рынке обитаемой земли.

Эти различия ощутимы даже внутри одного города. Как каждое растение цветет в свое особенное время года, так и кварталы несут отметину веков, когда произошло их становление, расцвет и их упадок. В этом цветнике городской растительности можно заметить совпадения и преемственность. В Париже квартал Марэ, ныне погружающийся в болото, процветал в XVII веке. Или 9-й округ, который переживал расцвет во времена Второй империи, но сегодня его поблекшие особняки заселены какой-то фауной людей незначительных, которые, как насекомые, находят там почву, благоприятную для мелкого копошения. 17-й округ остается застывшим в своем былом великолепии подобно роскошной высохшей хризантеме, которая с достоинством несет свою пышную головку дольше отпущенного срока. 16-й сверкал еще вчера, а теперь его блистательные цветы теряются в лесу новых растущих зданий, которые постепенно превращают округ в обычное предместье.

Если сравнивать города, удаленные друг от друга географически и исторически, то обусловленные этим различия будут усиливаться неодинаковым ритмом жизни. Покидая центр Рио, где ощущаешь атмосферу самого начала века, попадаешь на тихие улицы, длинные проспекты, засаженные пальмами, манговыми деревьями и стрижеными палисандрами, где среди садов возвышаются обветшалые виллы. И перед моим взором будто оживают (как позднее в жилых кварталах Калькутты) Ницца или Биарриц времен правления Наполеона III. Экзотичны не столько тропики, сколько старомодность. Об экзотике свидетельствуют не растительность, а мелкие детали архитектуры и неизменный образ жизни, который внушает путешественнику, что он не преодолел безграничные пространства, а незаметно для себя вернулся в прошлое.

Рио-де-Жанейро построен не как обыкновенный город. Основанный изначально на плоской заболоченной местности, окруженной заливом, он протиснулся между угрюмыми отвесными склонами, которые сжимают его со всех сторон словно пальцы в слишком узкой перчатке. Щупальца города, длиной иногда в двадцать, а то и тридцать километров, протянулись вдоль гранитных образований, чей наклон так крут, что никакая растительность не удержится на них. Иногда на пустынной террасе или в глубокой расщелине можно встретить островок леса, сохранивший девственность благодаря недосягаемости для человека, несмотря на близость: с самолета кажется, что задеваешь ветви, когда летишь между роскошных гобеленов в прохладных торжественных коридорах скал, прежде чем приземлишься. Так щедро одаренный холмами, город относится к ним с явным презрением, что отчасти объясняет недостаток воды на вершине. Рио в этом отношении является противоположностью Читтагонга, расположенного на берегу Бенгальского залива, там на болотистой равнине маленькие конические холмики оранжевой глины, проглядывающей из-под зеленой травы, увенчаны каждый отдельным бунгало – крепостью богачей, которые спасаются от тяжелой жары и нищеты низов общества. В Рио же, наоборот, эти круглые колпаки из тяжелого, как чугун гранита, так неистово раскаляются, что бриз, циркулирующий в глубине ущелий, не может подняться. Возможно, градостроительство теперь решило эту проблему, но в 1935 году в Рио положение в обществе измерялось альтиметром: чем ниже твой социальный уровень, тем выше быть твоему жилищу. Бедняки жили на холмах, в фавелах, где чернокожие, одетые в застиранные лохмотья, сочиняли зажигательные гитарные мелодии, которые во время карнавала спускались с раскаленных высот, наполняя город.