Любимый ястреб дома Аббаса - Мастер Чэнь Страница 21

— Это особая семья, и ты поймешь это нескоро, — задумчиво продолжал отец, водя мягким и острым носком сапога по зеленоватым, как застывшая зимой вода, плитам пола. — Я всю жизнь помогал ее матери. Знаешь, почему? Потому что это единственная женщина, которую я назвал бы безупречной. Причем во всем. Девочка растет такая же. И вот теперь запомни — после этой истории ты на всю жизнь отвечаешь за нее. Сейчас тебе покажется — ты легко отделался. А когда-нибудь поймешь, что это такое.

Лежа на своей вонючей подстилке среди выздоравливающих и умирающих жителей бунтующего города Мерва, я думал, что по-настоящему понял его слова только сегодня.

«Паиридезо», — снова звучал у меня в голове уже не девчоночий, а женский голос. И говорилось это слово вовсе не в тот день, когда мы заключали наше постыдное и глупое пари, а позже, много позже.

Позже того, когда Заргису, узнав о моей скорой свадьбе, с загадочной улыбкой кивнула мне: «я рада». И когда битва у Железных ворот была для меня позади, и случилось уже все остальное — когда случилось — то, о чем… в общем, все то, что случилось. Добавим еще несколько лет — когда я вернулся после второй поездки в славный город Чанъань, когда уже по всему Самарканду говорили: смотрите, а ведь из этого человека, кажется, что-то получилось. Несчастному отцу было бы не стыдно за него; и как жаль, что с ним произошло все то, о чем мы с вами знаем.

Заргису встретила меня тогда на пороге своего домика — мне уже сказали, что домик, подарок нашей семьи, она расширила за свои деньги. Они у нее появились, и немалые. Потому что Заргису делала теперь ковры — их ткали в ее дворе целых двадцать девушек, первые узелки она вязала на моих глазах много лет назад, а вот теперь заказов на работы ее мастерской, на темно-кровавые с белыми фигурами ковры прекрасного Ирана, накопилось уже на полтора года вперед.

Она провела меня через передний двор, где была настоящая мастерская. И — сквозь комнаты — во второй двор. И вот там я замер.

Передо мной, между выбеленных стен, уходили вдаль длинные, идеально прямые аллеи молодых, тщательно подстриженных невысоких кипарисов, расчерчивавших пространство на ровные квадраты. И хотя я знал, что сад не столь и велик, он был сделан так, чтобы казаться бесконечным.

А еще там были дорожки из белого песка. И как копье прямые канавки, по которым бежала, иногда складываясь на миг в стеклянные морщинки, чистая и даже на вид холодная и сладкая вода.

Каждый из квадратов внутри кипарисовых бордюров был цветным. Вот кусты роз, на сливочных лепестках которых замерли капли воды. Вот гладкое поле огненных петуний, а справа ровные линии желтых нарциссов.

— За тем углом кусты жасмина — но они сейчас не цветут, приезжай весной, — странно возбужденным голосом говорила она. — И тогда же будут белые лале… как это — ах, тюльпаны, конечно же. Стены будут увиты виноградом уже следующей осенью. И я забыла про маленькие ирисы, зеленовато-синие, цвета глубокой воды, — они тебе понравятся. Ведь, где бы ты ни был, должно же быть место на земле, куда бы ты мог прийти и отдохнуть, зная, что тут тебе рады. Что бы с тобой ни случилось, как бы ни шла твоя жизнь. А теперь скажи, не молчи — тебе здесь хорошо? Тебе хорошо?

Она почти выкрикнула эти слова — и вдруг замерла в абсолютной неподвижности среди дорожки, чуть наклонившись ко мне и раскинув в стороны кисти рук, ладонями вверх.

— А можно я просто посижу в той беседке? — прервал это странное мгновение я.

Вот когда произошла эта сцена из моих снов — впрочем, какая там сцена, просто Заргису идет на несколько шагов впереди по дорожке сада к утопающей в гвоздиках беседке, потом начинает оборачиваться ко мне, и тут-то ветер и пытается унести в сторону ее сияющие золотым огнем волосы.

А в беседке она назидательно поднимает свой длинный палец — кажется, даже на нем у нее можно увидеть веснушки, — и затем чуть наклоняет этот палец ко мне. И мы вместе, буква в букву, произносим:

— Па-и-ри-дезо.

И так же в один голос хохочем.

Я открыл глаза и вновь наткнулся на неподвижный взгляд Юкука.

— Я сюда постоянно прихожу, — кивнул мне длинный воин, увидев, что я не сплю. — Когда понадоблюсь, меня будет нетрудно найти.

Краем глаза я увидел в углу шатра, зачем он сюда приходит. Маленькая коротконогая девушка — та самая, что подняла крик, увидев утром два трупа и лужи крови между рядов больных, — как бы ввинчивалась под его накидку. Вот она уже чуть ли не исчезла, вжимаясь в пространство между рук Юкука, — и тут в проеме шатра появилась вторая больничная девушка. Оценив ситуацию, она сказала «ха», легким ударом бедра — «подвинься» — потеснила первую, начав и себе отвоевывать место под накидкой стоявшего, как статуя, длинного воина. Все трое засмеялись тихим смехом, а я только вздохнул и снова закрыл глаза.

Надо сказать, что два трупа и пропитанный кровью пол вокруг моей лежанки (не говоря о ней самой и только что выданной мне одежде) ввели целящих девушек и прибежавшего сюда Ашофте, главу этого заведения, в полное оцепенение. Но, как ни странно, никто не сказал даже слова — наоборот, ко мне начали относиться с некоторой опаской и молча выдали еще один комплект одежды — черной, цвета мервского бунта.

«Наш час пришел. Когда в деревне Сафизандж под Мервом мы зажжем на площади большой костер, всем собраться, переодевшись в черное, и поднять черные знамена», — сказал, якобы, непобедимый ныне Абу Муслим почти ровно два года назад. И народ пошел — из Герата, Нишапура, Балха и самого Мерва, и в какой-то момент идущая к костру толпа превратилась в реку, а впереди этой толпы палками гнали ослика с криками «проснись, Марван».

— Халифа прозвали «ишак» за то, что он без устали топает и топает по всем дорогам со своей армией, давя то одного бунтовщика, то другого, — пояснили мне выздоравливавшие соседи с их бесконечными вялыми разговорами. — Вот и дотопался. Пусть сделает что-нибудь с героем Хорасана, у которого теперь больше ста тысяч войска.

Уже через день мое плечо внимательно осмотрела женщина с бесстрастным лицом, сделала что-то очень болезненное, перевязала его заново и махнула мне рукой. И я понял, что больше можно ни за что не опасаться, кроме разве что чуть кольнувшего голода. Было это уже глубокой ночью, сам целитель Ашофте спал, не успев поесть, потому что весь день на него накатывался бесконечный поток мужчин с самыми жуткими ранами. «Кто же с кем воюет, если Наср ибн Сейяр мертв, а войска самого халифа сюда не показывают носа?» — удивился, помнится, я.

И хотел уже дотащиться обратно до лежанки и снова — спать, спать, когда рядом раздался тот же звук, что теперь постоянно снился мне после того страшного дня у убитого мастера вин: судорожный топот множества переступающих на месте копыт во дворе.

И прямо на меня, закрывая развевающимися накидками дрожащий свет ламп, за подмышки понесли какого-то человека. Ноги его волочились по земле, одну руку он придерживал другой, при этом, закинув голову, тонко, с хрипом, выл.

Там, где я стоял-то есть в главной палатке, у стола, где беспрерывно резали и зашивали все новых раненых, — не было уже никого. И поэтому вся эта разгоряченная толпа воинов бросилась прямо ко мне, перебивая друг друга и размахивая перед моим носом руками.