Любимый ястреб дома Аббаса - Мастер Чэнь Страница 22

Я, еще плохо державшийся на ногах, махнул рукой ближайшей лекарской девушке, а дальше — мне оставалось лишь самому начать что-то делать, пока несчастный целитель протирал глаза и шел сюда.

— На стол, лицом вниз, и снимайте одежду с плеча и руки, — уверенно сказал я, и визжащего человека начали укладывать. Он с дрожью прижался щекой к плохо вымытой доске. Прямо передо мной оказался его совершенно безумный, желтый, как у зверя, глаз, в котором дрожали огоньки ламп.

— Сейчас придет лучший целитель в этой части света, — говорил я в ухо, высовывающееся из-под черных, маслянисто блестевших завитых волос, — и надо перестать бояться. Будет то, что будет. Но вам придется потерпеть — потому что боль на какое-то время станет еще страшнее. Если дернетесь — рука целителя тоже дрогнет и тогда будет еще хуже. А мы будем вас держать.

— И-и-и-и… — тихо подвывал человек, и с его совершенно мокрого лица на стол лились все новые капли пота, смешиваясь со слезами.

— Мервази, — выдохнул ему в лицо грязный воин, неловко пытавшийся снять с несчастного кожаную стеганую куртку. — Мервази! Хорасани! Хочешь, я отдам всю свою кровь за тебя?

В глазах его пылала любовь.

Так. Кого в этих краях могут называть вот так просто — «мервец» и «хорасанец», да еще и предлагать ему всю свою кровь? Интересные гости в нашем скромном доме боли и надежды. Вот только кто же ранил мервского барса?

— Кровь одного человека нельзя отдать другому, — сварливо ответил я воину (хотя в голове мелькнула мысль — а если можно? И как тогда это сделать — влить в жилы из кувшина?). — Ему сейчас нужна не кровь, а травы, снимающие боль. Или мак. Или хотя бы просто лед.

Но Ашофте, маленький, серьезный и собранный, уже шел к нам, расталкивая здоровенных воинов в железе. Вот он навис над раненым полководцем, которого я все так же держал, готовясь по команде целителя навалиться на несчастного всем своим весом.

— Белое вино двойной перегонки, половину растворить в воде одну часть к четырем, — бросил целитель женщинам. — Всех лишних — вон отсюда, всех вон, потому что боль будет такой, что…

Воины послушались его мгновенно, бросились вон, расталкивая друг друга, — и первым тот, что предлагал свою кровь.

— Свет, свет, все лампы сюда, — продолжал целитель побелевшими губами: увидел, наконец, кто лежит на его столе. — Ага, тут только чиркнули кончиком, это меч — мечи, это они могут, да… А вот дальше, к локтю… Уй-юй. Так, слушайте меня, повелитель: рука ваша останется цела, и даже будет работать. Кости целы. Но тут, у самого локтя, есть такая ямка, в ней проходят длинные серые нити — и если их задеть, то это такая жуткая боль, что… Поэтому сейчас надо терпеть и не шевелиться. Слышишь меня, ты, мальчишка? — вдруг обратился он ко мне. — А вот что было бы, если бы у меня под лежанкой не оставался бы последний — самый последний! — мешочек одного густого, такого коричневатого кое-чего? Что бы тогда было, а?

От стыда за дом Маниахов я наклонил голову. А Ашофте уже отсыпал что-то из принесенного им с собой флакончика, отдавал новые приказы, ему несли чистые тряпки, вино, иглы и нити, ножи — весь этот жуткий арсенал, которого я боялся также, как и когда сам лежал на этом столе.

— Ага… — бормотал великий лекарь себе под нос, — вот это место надо просто закрыть… вот, эта штука уже действует — боль стала маленькой, она испугалась нас с вами… это что же, у вас не было щита, и вы попытались отбить удар голой рукой в одной коже?

— И-и, а-а, — выдохнул лежавший мне в ухо. От него удушливо пахло розой.

Но мучения его были близки к концу.

И очень скоро стоявший на собственных ногах и отряхивавший липших к нему соратников непобедимый Абу Муслим уже говорил целителю, с детской искренностью улыбаясь еще мокрым лицом:

— Я никогда вам этого не забуду. И вам тоже, — последнее было обращено уже ко мне.

И мы с Ашофте одновременно приложили руки к сердцам.

Прошел еще один день, лихорадка моя спала, плечо дергало теперь уверенной и утихающей болью. И тут я понял, что хочется не просто пить — воду здесь носили всем, и помногу, — а и съесть что-то. Кроме той очень странной еды, которая иногда доставалась мне с какими-то непонятными промежутками: бледный суп с кубиками овощей типа редиски или с парой мясных жил, сероватый хлеб… Хотя спать все еще хотелось больше.

На четвертое, кажется, утро я вдруг обнаружил, что попросту хорошо себя чувствую — хотя ноги были еще слабыми, зато я теперь был весь каким-то непривычно легким и пустым внутри.

И непривычно злым. Мне чего-то очень не хватало.

Я начал обследовать то место, где оказался (о выходе из ворот пока думать не хотелось). Это был двор, большой двор с редкими деревьями, окруженный со всех сторон длинными галереями, покоившимися на деревянных и каменных столбах-колоннах. Все вместе — типичный караван-сарай (видимо, в прошлом тут он, из числа дешевых, и помещался). Но поскольку в городе уже было жарко, то большая часть больных, как и я сам, помещались под шатрами, рядами раскинутыми во дворе.

А сзади двора были кухни и — большая помойка. Состоявшая из глиняных сосудов и стоявших один на другом мешков. Располагалось же это все хозяйство на широких плитах из желтоватого камня.

И у самого краешка одной такой плиты я обнаружил выпавшую откуда-то довольно внушительную кучку абрикосовых косточек. Видимо, здешний повар бросил в котел сушеный урюк, а потом, употребив в дело мякоть, косточки выбросил, как и положено.

От ближайшего помойного мешка эти косточки лежали шагах в двух. То есть отдельно от всего остального. И хотя у меня не было никаких иллюзий насчет внешней стороны косточек — их мог даже обсасывать какой-нибудь человек, а то и животное, — а что касается ядрышек (я представил их себе весьма ясно, эти нежно-коричневые продолговатые ядрышки в морщинистой коричневатой кожице, со слегка горьковатой и скрипящей на зубах сердцевинкой), то их не касалось еще ничто в мире. Чище их ничего быть не могло.

Я внимательно огляделся по сторонам — никого.

Потом нашел поблизости подходящий камень.

Я остановился, только когда от кучки остались лишь пустые скорлупки, темные влажные пятна на которых быстро съеживались на солнце.

Посидел немного в задумчивости и сказал себе: не только для самого богатого человека Самарканда, но и вообще для любого человека ниже, наверное, пасть уже невозможно. Пора думать, что делать дальше.

И я пошел искать целителя.

Ашофте сидел на корточках у стенки, безвольно опустив кисти рук. Было еще утро, но лицо его выглядело совершенно измученным.

— А, ну вот, — поприветствовал он меня. — И что, уже ходим? Наверное, есть уже хочется? Повезло. Еще два денька — и…

Он кивнул в сторону ворот.