Романовы. Запретная любовь в мемуарах фрейлин - Игорь Оболенский Страница 23

Моей задачей было беседовать с больными и читать им книги. Я находила свое общение с ними очень полезным, ибо рассказы солдат были полны врожденной житейской мудрости.

Как-то утром я застала раненых за оживленной дискуссией. Когда я спросила, о чем они говорят, мне, довольно спокойно, надо заметить, ответили, что пытаются разобраться, что же стало причиной войны.

Это выглядело трогательно, когда летними вечерами из открытого окна слышалось мужское пение — вечерний гимн «Коль славен» и национальный гимн России.

К августу 1916 года через наш госпиталь прошло около сотни человек. В сентябре мы отправились в Рим навестить мою свекровь.

Мы провели часть октября и ноября 1916 года в Риме, где мать моего мужа жила со времени начала войны.

Само путешествие в Рим было сопряжено с риском, так как нам пришлось пересечь Северное море, где вражеские подлодки проявляли большую активность. Наш путь лежал через Финляндию, Норвегию, Швецию, Данию и через Ньюкасл.

Несколько дней мы провели в отеле Де Вер в Кенсингтоне в Лондоне, где посетили Палату Общин. Мой муж на тот момент являлся членом Государственной Думы, и мы слушали дебаты с галереи для «выдающихся посетителей». Я сохранила входной билет на память, но, увы, как и все прочие сувениры, он был утерян во время русских беспорядков.

Наш визит в Палату Общин был особенно памятен тем, что аккурат в то время Ллойд Джордж сменил Асквита на посту премьер-министра Англии и мы стали свидетелями их выступлений.

Перед тем как покинуть Лондон, мы смогли повидать кузена моего мужа — Георгия Чичерина (впоследствии ставшего министром иностранных дел в Советском правительстве). На тот момент он жил в Лондоне.

Мы привезли для него из России письма от его брата и сестры. Мой муж написал Чичерину, что мы в Лондоне, и он хотел бы с ним повидаться. Так как мы не получили от него никакого ответа, то решили, что Чичерин не собирается приходить. Лишь в последний момент мы получили от него письмо, в котором он назначал встречу в саду Кенсингтона.

Муж нашел его мало изменившимся, хотя последний раз они виделись в 1904 году. Георгий Чичерин предвидел возможность революции, чувствовал, каким потрясением для его нервов она станет, и уже в 1902 или 1903 году покинул Россию по собственной воле. Он оставил имущество, которое получил по наследству от дяди — Бориса Чичерина (известного философа. — Прим. перевод.) — своему кузену и перевел свои деньги за границу.

Поначалу он приехал в Берлин, где вскоре сблизился с русскими политическими беженцами и, сочувствуя их положению, вызванному революцией, через какое-то время присоединился к международному крылу, к группе Мартова.

Вскоре ему пришлось покинуть Пруссию, и он отправился в Англию. Здесь он начал писать для газеты «Искра», редактируемой Лениным, под псевдонимом «Ордин».

Как пацифиста его на время интернировали в тюрьму в Челси. Но он был очевидно доволен своей участью, так как писал старой немецкой гувернантке своего кузена, барона Николаи, в Петербург: «Скажи, чтобы мои родственники не беспокоились обо мне, так как со мной обращаются очень хорошо».

В то время никто не мог и представить, какую большую роль ему предстоит сыграть в истории России.

(В 1917 году Чичерин вернулся в Россию и стал заместителем наркома иностранных дел Льва Троцкого. В 1918 году стал наркомом иностранных дел и занимал эту должность до 1930 года. Ленин называл Чичерина «великолепным работником, добросовестнейшим, умнейшим, знающим». Умер в Москве в 1936 году. — Прим. перевод.)

Из Лондона мы отправились через Симплон и Домодоссола в Италию. В паспорте моего мужа было указано, что он член Государственной Думы России, и было забавно слышать, как итальянцы, видя эту запись, восклицали: «А, депутато руссо!»

В Риме я снова встретилась со своей старинной подругой, княгиней Барятинской (племянницей фельдмаршала). С ней я и проводила большую часть времени, пока мой муж бывал со своей матерью.

По вечерам мы слушали чтение отрывков из дневников отца княгини, который был морским офицером. Дневник оказался довольно забавен, поскольку автор был человеком веселым и умел пошутить.

Мы часто ходили на вечера к русскому посланнику Гирсу, где встречали интересных людей, среди них — Барреца.

Моя свекровь, одетая в черное и с императорским шифром, на этих вечерах всегда производила величественное и яркое впечатление. Она вообще была примечательной женщиной, с мужским умом и характером.

Она осталась вдовой в 20 лет с четырьмя сыновьями и маленьким доходом, на который сумела поднять детей. Ее муж был дипломатом и русским посланником при Папском дворе, а затем министром в Карлсруэ в великом герцогстве Баденском. Там он и умер.

После смерти мужа моя свекровь решила, что Веймар — это лучшее место, где ее дети смогут получить образование. Атмосфера Клейн Рупа с ее немецким шовинизмом — национальным и религиозным — казалась ей неприемлемой. Там не было простора для ее ума. Кроме того, она была русской и православной.

Последней каплей, заставившей ее с детьми покинуть Клейн Руп, стал инцидент, когда опрокинулись сани, в которых они сидели. «Это невозможно, — воскликнула женщина, — жить в такой варварской стране, где не могут даже нормально править!»

С 1864 по 1927 год она жила за границей, так ни разу и не навестив Клейн Руп. Зиму проводила в Риме, а лето в Веймаре. Именно там она и услышала известие о начале Великой войны 1914 года. Немецкое правительство хотело выслать ее в Россию, но благодаря дружескому участию принца Булова ей позволили уехать в Рим.

Мне бы хотелось задержаться в Риме, но муж стремился вернуться домой. В конце ноября мы покинули итальянскую столицу и через Швейцарию и Францию отправились в Лондон. Здесь мы снова провели несколько дней с Чичериным.

Рождество мы встретили в Петербурге, а Новый год вновь отпраздновали в Рупе. Здесь мы оставались вплоть до открытия Думы.

На церемонию открытия я отправилась вместе с подругой. Мы сидели в галерее, когда, к нашему изумлению, в Зале появился император, сопровождаемый своим братом. Высочайший визит был настолько неожидан, что мой муж даже отсутствовал в тот момент.

Это был последний раз, когда я пела национальный гимн «Боже, царя храни».

Через несколько дней император принял во Дворце нескольких членов Думы, среди которых был и мой муж.

Описывая тот прием, муж рассказал мне, как тяжело и больно было ему видеть Наследника, стоявшего, молча и застенчиво, рядом с отцом, державшим его за руку. Когда цесаревича потом спросили, как ему понравился прием, мальчик ответил: «Как можно получить удовольствие, когда твой отец держит тебя за руку и не позволяет вымолвить и слова!»

Накануне революции Керенский выступил, как считалось, с хорошей речью в Думе. Правда, на меня она не произвела особого впечатления. Мне казалось, что я, скорее, слушаю потуги юного школьника, нежели выступление зрелого политика.