Бенито Муссолини - Кристофер Хибберт Страница 24

3

Первый пробный шар в свое время был запущен самим Гитлером, который на протяжении всей своей политической жизни восхищался дуче и находился под сильным влиянием фашистских идеологических концепций и фашистских ритуальных процедур. В 1926 году Гитлер написал письмо в Рим с просьбой о фотографии дуче с его автографом. «Просим вас поблагодарить вышеупомянутого господина, за проявленные им чувства — холодно отреагировало итальянское министерство иностранных дел и посоветовало своему посольству в Берлине — сообщить ему в той форме, в какой вы сочтете необходимой, что дуче считает несвоевременным удовлетворить его просьбу».

Хотя существуют некоторые веские основания предполагать, что немецкие нацисты еще в 1932 году подпитывались Италией финансово, сам дуче не имел никакого желания пятнать свою безупречную репутацию открытым контактом с «сомнительным авантюристом», который был их лидером. Даже после прихода Гитлера к власти в 1933 году, что застало Муссолини врасплох, подозрительное отношение дуче к этому человеку и его скрытое презрение к нему не исчезли. Муссолини верил, что именно он заставил весь мир уважать фашизм и восхищаться им, и ему совсем не хотелось, чтобы это политическое течение было как-то замарано национал-социализмом, истоком которого, как в то время считал дуче, является «бунт древних германских племен, вышедших из девственного леса». Не было никаких сомнений в том, что Муссолини пользовался, как в Европе, так и в Америке, гораздо большим уважением, чем когда-либо это относилось или будет относиться к Гитлеру. Консервативные писатели и общественные деятели в двадцатых и начале тридцатых годов нашего столетия столь часто и притом от всей души расточали в его честь восторженные дифирамбы, поражавшие своей искренностью, что Муссолини легко поверил в то, что он действительно является величайшим государственным деятелем своего времени.

В декабре 1924 года сэр Остин Чемберлен, тогдашний министр иностранных дел Великобритании, находясь с визитом в Риме, отозвался о нем, как о «замечательном человеке… работающем, не покладая рук, для величия своей страны». В последующие годы можно было нередко видеть леди Чемберлен в жакете с прикрепленным на нем фашистским значком. В 1927 году Уинстон Черчилль посетил Рим и во всеуслышание заявил, что «если бы он был итальянцем, то не снимал бы с себя фашистской черной рубашки». «Я не мог не поддаться, — объявил Черчилль на пресс-конференции, о которой сообщила „Тайме“, — как это было со многими другими людьми до меня, обаянию благородной и простой манеры держаться синьора Муссолини и его спокойного и беспристрастного поведения, несмотря на многочисленные заботы и проблемы, лежащие на его плечах. Каждый мог заметить, что он неустанно печется только о подлинном, как это он сам понимает, благе своего народа, а все остальное для него не представляет никакого значения… Если бы я был итальянцем, то я бы беззаветно последовал за Вами с начала до конца в вашей триумфальной борьбе со всепожирающим, неукротимым ленинизмом». На следующий день газета «Тайме» поздравила мистера Черчилля в связи с тем, что тот «проникся истинным духом фашистского движения». Ллойд Джордж публично согласился с Черчиллем в том, что корпоративная система «является весьма многообещающей концепцией». В 1928 году газета «Дейли мейл» продемонстрировала еще более выразительный образчик энтузиазма, когда на ее страницах лорд Родермер объявил, что Муссолини является «величайшей политической фигурой нашего века». Английский биограф дуче в чрезвычайно хвалебной книге, опубликованной в 1932 году, признал, что он действительно был «величайшим государственным деятелем нашего времени». Эту точку зрения разделяла, как она сама призналась, и газета «Манчестер гардиан», — вплоть до января 1939 года. И это не были исключительные примеры. На иностранных дипломатов и на визитеров, посещавших Рим с официальной миссией или неофициально, и удостоившихся чести беседовать с Муссолини в его роскошной резиденции в Палаццо Венеция, дуче производил неизгладимое впечатление и они с готовностью признавали это. Мистер Ричард Уэшберн Чайлд, посол США в Риме с 1921 по 1924 год, испытывал к дуче чувство уважения, граничившее с идолопоклонством. «Он смог не только добиться и закрепить почти всеобщее признание, — писал Уэшберн Чайлд в предисловии к „Моей автобиографии“ Муссолини, — он создал новое государство на основе новой концепции. Он смог не только изменить жизнь людей, но он также изменил их мышление, их сердца, их дух». Американский посол восторженно поведал о человеколюбии дуче и его мудрости, о его силе и динамичной энергии. Он был «грандиознейшей личностью земного шара нашего времени». Закрывая за собой дверь после беседы с ним, — писал Уэшберн Чайлд, — нельзя было отделаться от ощущения, что общение с ним потребовало отдачи всех ваших нравственных и физических сил».

Немало говорилось о тщеславии и театральности Муссолини, его претенциозном поведении и о пристрастии к нелепому жестикулированию, но большинство лиц, общавшихся с ним, сходились во мнении о нем как о человеке разумном, обаятельном, даже (удивительно!) несколько робком, с неуверенными, зачастую застенчивыми, манерами поведения. Посетителей Муссолини предупреждали, что когда они попадут к нему на прием, то он, возможно, будет восседать за необъятным письменным столом в своем огромном, с пышными украшениями, кабинете — зале Маппамондо Палаццо Венеция, — мрачно наблюдая, как его гости приближаются к нему от дверей, преодолевая расстояние почти в двадцать метров по мозаичному полу, шаги по которому гулко отдавались в холодном зале с высокими потолками, или, возможно, полностью проигнорирует визитеров, весь погрузившись в работу над документом, лежавшим перед ним на столе. Им говорили, что до того как попасть в кабинет Муссолини, им придется пройти сквозь строй чернорубашечников с угрюмыми лицами и с выставленными наготове кинжалами длиной в целую руку; и иногда, действительно, так оно и бывало. Но подобные случаи были редки. Более частыми были другие сцены, как, например, та, которую описал Дафф Купер, посетивший Рим в 1934 году. «Не было никакой театральщины, — писал он, — и мне не понадобилось, как меня заранее предупредили, прошагать в одиночестве весь его огромный кабинет от дверей до письменного стола. Муссолини встретил меня у дверей, а по окончании беседы проводил меня до них. Побеседовав, мы оба признали важное значение разоружения и он охотно рассмеялся, когда я сказал, что идея о том, что оружие является причиной войн, так же глупа, как и мысль о том, что зонтики являются причиной дождя. Поскольку ему пришлась по вкусу моя шутка, то я решил, что он обладает здоровым чувством юмора, и готов был признать, что ему свойственны и другие хорошие черты характера… в целом, он произвел на меня весьма благоприятное впечатление».

Такова была всеобщая реакция на личность Муссолини. Тех лиц, на которых он не производил подобного впечатления, было ничтожно мало. Но даже они чувствовали себя мгновенно обезоруженными, когда он подходил к ним своей пружинистой, кошачьей походкой, демонстрируя всем своим существом чрезвычайное дружелюбие и обходительность. Дуче умудрялся оставаться приятным собеседником даже в тех случаях (так было с лордом Ванситтартом), когда он бывал «настолько доволен своим собственным обществом», что походил на «боксера в ярком тренировочном халате, с удовольствием пожимающего руку самому себе». «Он требует к себе самого серьезного отношения, — посчитал Ванситтарт, — у него ничего нет общего с Панталоне, этим персонажем итальянской комедии, представляемым из чувства зависти второстепенной фигурой». Муссолини обычно разговаривал, не повышая голоса, но даром речи он обладал неординарным. Его критические замечания, отличавшиеся четким построением и, как правило, живой подачей, а зачастую и блеском остроумия, по ходу дела оживлялись необычными, но всегда к месту, аллюзиями и неологизмами. «Когда дуче начинал говорить, — вспоминал его министр иностранных дел, — то он был просто великолепен. Я не знал никого, кто с таким же успехом использовал богатые и оригинальные метафоры». Подобно многим другим хорошим ораторам, он не был терпеливым слушателем, иногда, неожиданно прервав своего собеседника, он вскакивал с кресла и начинал возбужденно прохаживаться взад и вперед по кабинету; но в беседе с иностранными гостями он старался не давать воли этой своей привычке и, хотя ему было трудно усидеть в кресле — возможно, в связи с его язвой, — он все же стремился казаться предельно внимательным, восседая за письменным столом, неестественно вытянувшись и крепко сжав вместе кончики пальцев. Смеялся он редко, но когда все же делал это, то его смех скорее всего звучал с оттенком презрения или напоминал нарочитый смех человека, который чувствует, что следует смеяться независимо от того, смешно ему или нет. Но зато его обычно угрюмое лицо довольно часто озаряла обаятельная, чутко реагирующая на юмор собеседника, улыбка. «Он не только великий государственный деятель, — заметил как-то Аристид Бриан, — но и приятный человек». Франц фон Папен, находившийся в Риме летом 1933 года в связи с подписанием конкордата с Ватиканом, пришел к выводу, что «итальянский диктатор — человек совершенно иного калибра по сравнению с Гитлером. Приземистый, но с величественной осанкой, Муссолини с его крупной головой буквально излучал силу воли и энергию. Он обращался с окружавшими его людьми так, словно он привык к беспрекословному выполнению всех своих приказов, но при этом он не терял свойственного ему обаяния… Гитлера никогда не покидал некий еле уловимый налет нерешительности, словно он вынужден продвигаться вперед на ощупь, в то время как Муссолини держался хладнокровно и с большим достоинством. Он создавал впечатление, что ему как будто бы до тонкостей известна обсуждаемая проблема, независимо от того, какой темы она касалась… Он блестяще говорил и на французском и на немецком языках».