Алла и Рождество - Глеб Скороходов Страница 24

— Пожалуйста, начинай.

Ну, думаю, не может ей что-нибудь понравиться, когда такое настроение. А она посмотрела и как человек творческий и профессиональный сказала:

— Хорошо! Беру!

Ее «Рождественские встречи» стали сказкой, на которую она работает год. Их ждет вся страна, они стали главной елочкой. И ведь никто не знает, как тяжело это делать, выдумывать, мучиться, искать, чтобы не повторяться, бороться с усталостью. Мы, артисты, устаем, как и все. Скажем, песню, что открыла Алла Борисовна — «Тома, Тома» — мы с Сашей Цекало пели чуть ли не ежедневно в течение десяти лет. Нас уже тошнило от нее, а народ все равно просил ее петь.

Если бы меня спросили, что главное у Пугачевой, я бы сказала так: она — великое одиночество.

Независимо от того, что происходит в ее личных, семейных отношениях, не покидает ощущение, что она одинока по жизни. Она внутри себя одинока. И этим состоянием внутреннего одиночества она завораживает, этим она притягательна. Наверное, для творческого человека нет ничего более созидательного.

По Бердяеву, одиночество — стремление к общению. Такое стремление — большая сила, и те люди, что живут с этой очень тяжелой, очень нелегкой внутренностью, способны своей энергией одиночества покорять зрителей. Для них только такие артисты и представляют интерес. Счастливые люди на сцене, по-моему, одинаковы.

В «Рождественские встречи» Пугачева через двадцать лет без малого после кончины Клавдии Шульженко включила две песни из ее репертуара — «На тот большак» Марка Фрадкина и «Голубку» кубинского композитора Себастьяна Ирадье. При этом она нисколько не копировала певицу, которую называли «королевой советской эстрады». Нет, тут было другое.

Рассказывают, что лучший друг всех советских артистов высказывал недовольство тем, как на экране его изображал Михаил Геловани. И вдруг в фильме «Третий удар» Сталина сыграл Алексей Дикий, внешне непохожий на вождя народов и говоривший без малейшего «грузинского» акцента, которым так гордился Геловани. Но именно диковское исполнение привело Сталина в восторг, и вскоре после премьеры «Третьего удара» артиста вызвали в Кремль.

— Объясните, товарищ Дикий, каким образом вам удалось сыграть эту роль лучше, чем это делали до вас? — спросил Иосиф Виссарионович.

Ответ Дикого необычайно понравился ему:

— Я не играл Сталина как конкретного человека. Я играл представление народа о своем вожде.

При всей условности сопоставления игры драматического артиста и пения Пугачевой их творческий принцип оказался сходным: певица дала слушателям возможность воскресить их представление о «королеве». И достигнуть это не повторением интонаций, а своим прочтением знакомого всем материала.

В «Голубке» Пугачева вроде бы воссоздает шульженковскую эмоциональную атмосферу песни, но в отличие от Клавдии Ивановны дистанцируется от лирической героини, шикарным веером и таким же нарядом не столько играет эту героиню, сколько напоминает нам саму певицу. И пусть этот веер и туалет совсем из других песен. Это неважно. С их помощью жестами, манерой пения Алла восстанавливает то пиршество эстрады, что всегда было сопряжено с Шульженко.

В «Большаке» же, прочитанном заново, у Пугачевой эмоциональный градус на порядок выше прежнего. Не знаю почему. Сегодня то ли мы стали чувствовать менее остро, то ли для восприятия песни нам надо подавать ее погорячее. Но не случайно же Алла дописала за Фрадкина вокализ — крик души одинокой женщины. Если у Шульженко главным оставался вопрос со вздохом «но как на свете без любви прожить?», то у Пугачевой уже в самом вопросе звучал ее ответ, делавшийся главным, — без любви ее героине нет жизни.

Алла несколько раз встречалась с Шульженко. Приходила к ней в ее уютную двухкомнатную квартиру на Усиевича, и они говорили «за жизнь».

После одной из таких встреч Клавдия Ивановна рассказала мне, что она в беседе с Аллой посетовала на те времена, которых современные певцы, к счастью, не знают:

— Вот вы сегодня можете петь и Цветаеву, и Ахмадулину, и Вознесенского, и вашими романсами в «Иронии судьбы» я не перестаю восхищаться. А мне всего лишь каких-то десять лет назад приходилось бороться за разрешение петь «Вальс о вальсе» на стихи Жени Евтушенко.

Меня пригласили выступить в Колонном зале в день закрытия очередного съезда комсомола. Главным секретарем тогда был некто Павлов, которого Евтушенко назвал в стихах «розовощеким вождем», и заявил, что не желает, «задрав штаны, бежать за вашим комсомолом». Крамола по тем временам страшная!

Перед концертом меня спросили, что я буду петь. Я назвала три вещи, в том числе и «Вальс о вальсе» Колмановского — Евтушенко.

— Клавдия Ивановна, — обратился ко мне комсомольский распорядитель, — просим вас обойтись без Евтушенко.

Я отказалась. Более того, сказала, что если эта прекрасная песня кого-то не устраивает, могу тут же уехать, отказавшись от выступления, кстати, как и все «правительственные», абсолютно бесплатного.

Представитель ЦК исчез, а когда объявили меня, я спела сначала две песни, а затем сказала:

— Поэт Евгений Евтушенко и композитор Эдуард Колмановский написали замечательный «Вальс о вальсе», который я с удовольствием спою для вас!

В общем, подала песню! И тут в зале возник некий «гур-гур», какое-то замешательство — я почувствовала это, а потом вспыхнули аплодисменты, довольно бурные. А после «Вальса» они превратились в овацию! Кричали «бис», но я всегда против бисирования и не нарушила свой принцип и на этот раз. Хотя, если признаться, хотелось сделать это назло устроителям.

— Ну и как на это Алла? — спросил я.

— Сказала, что она тоже никогда не бисирует, а на вопрос устроителей «что будете петь?» отвечает: «Что взбредет в голову!» Но вы же не дослушали, как этот концерт завершился. Тут уж я совсем превратилась в народного депутата!

Мое выступление было завершающим, и за кулисы пришел весь генералитет с Павловым, который и в самом деле оказался розовым, как поросенок. Ну, сначала восторженные слова благодарности, а потом он сказал мне:

— Вы напрасно поете Евтушенко. Он злой человек и никого не любит.

— Много злили, оттого и злой, — ответила я, — а любить сердцу не прикажешь. Я люблю поэзию Евтушенко и думаю, его надо поддержать, чтобы не потерять, как Есенина. Он и злым стал потому, что гонимый.

— Но мы его и поддерживали, и тянули, — настаивал Павлов. — Он рисуется гонимым.

— Рисоваться гонимым, поверьте мне, небольшая радость, — сказала я. — А поэта не надо «тянуть», не мешайте ему — этого хватит. Талантов у нас единицы, и каждый из них — бесценный дар природы!

И тут Алла вскочила, обняла меня и стала целовать, приговаривая всякие слова. И мы смеялись, а ее я такой не видела. Она хороший человек, нутром чувствую.

С Клавдией Ивановной мы в то время работали над ее книгой, которая готовилась для серии «Мастера искусств — молодежи», предпринятой издательством «Молодая гвардия». Когда речь зашла о современных эстрадных исполнителях, Шульженко продиктовала: