Жизнь Джейн Остин - Клэр Томалин Страница 24

Как бы ни были важны все вышеперечисленные темы для Джейн, все же самым «полезным» для нее в творческом отношении стал образ Шарлотты. Искренняя молодая женщина, часто ошибающаяся в своих суждениях и поведении, но прелестная, полная жизни, совершенно настоящая — говорит ли она сама за себя или предстает через восприятие ее другими героями. С ее сестринской любовью и верностью, ее шутками и остроумием, «насмешливостью, которая бросается в глаза и заставляет сразу и любить ее, и бояться», Шарлотта Грандисон, безусловно, послужила одним из первых творческих импульсов для создания образа Элизабет Беннет.

Была и еще одна остроумная молодая героиня — в «Сесилии» Фанни Бёрни. Леди Гонория Пембертон так безжалостно дразнит Сесилию и ее напрочь лишенную юмора мать, что заставляет читателя пожалеть о мимолетности своего появления в этой замечательной книге. Будучи длиною почти в тысячу страниц, «Сесилия», должно быть, заполняла многие зимние вечера у камина в Стивентоне, за что Джейн платила усталостью и резью в глазах. Она обожала комических «монстров» Бёрни и ее диалоги, но основное, чему она научилась у этой писательницы, идет «от противного»: быть краткой, выбрасывать лишнее, заострять свои приемы, разнообразить их. А еще предпочитать несовершенных и живых героинь безупречным и безукоризненным. Но главное, что доказала Бёрни своей первой книгой (кстати, самой краткой из всех ею написанных), — это то, что у социальной комедии, вышедшей из-под пера женщины, имелась своя аудитория. После «Эвелины» мистер Остин уж точно не счел бы, что его дочери неприлично или бессмысленно пробовать себя в сочинительстве.

В конце 1780-х, когда Джейн только вступала в переходный возраст, клан Остинов претерпевал изменения, так сказать, менял конфигурацию — там разрастался, здесь ужимался; кому-то из членов семейства жизнь улыбалась, к другим повернулась темной стороной. Миссис Хэнкок и Элиза еще не успели ощутить на себе медленно разрастающиеся последствия Французской революции. Они, как обычно, приехали в Англию в 1790 году: никому пока не возбранялось свободно путешествовать, да и пребывание в Париже почти никто еще не считал опасным для себя лично. Тем летом Элиза с матерью провели некоторое время в Стивентоне, и вот именно тогда-то Джейн и посвятила кузине «Любовь и дружбу» — самое длинное из написанных ею на тот момент сочинений и самое верное доказательство ее привязанности. Но если эта дружба крепла, то в отношениях Элизы и Генри явно что-то нарушилось — пробежал холодок. Элиза, во всяком случае, была склонна винить в этом его. За несколько лет их флирта Генри из «маленького Керубино» успел превратиться в молодого человека девятнадцати лет и теперь, похоже, начал показывать характер. Как далеко заходят подобные отношения? Соломенная вдова, не испытывающая любви к мужу, но зато с аппетитом к жизни и молодым энергичным воздыхателем — можно только догадываться, что за представления она устраивала, то разгораясь, то становясь холодной, а затем выражая удивление его поведением… Молодому человеку в этой ситуации оставалось злиться, протестовать или попросту дуться. Короче говоря, произошла ссора. Генри уехал обратно в Оксфорд.

А Элиза вернулась в Париж с миссис Хэнкок и Гастингсом, но ненадолго. Ее муж вновь отправился на юг, к своим мелиоративным проектам. Он был пламенным роялистом, что неудивительно для человека, получившего свои земли от короля. Как писала Элиза Филе Уолтер 7 января 1791 года, «душой он — в Пьемонте и Турине», то есть там, где находились в ссылке некоторые из французских принцев крови. А революция ширилась и становилась все свирепее: чем громче произносились лозунги, тем больше лилось крови… Теперь уже и англичане, и другие европейцы почувствовали страх, а для Элизы, любящей величаться «мадам графиней», жить в Париже сделалось невыносимо. В начале 1791 года она привезла мать и сына в Англию, не имея планов в ближайшее время возвращаться. Гастингсу были рекомендованы морские купания, и семья поначалу остановилась в Маргейте [65], а затем перебралась в свой прежний лондонский дом на Орчад-стрит, возле Портмен-сквера. Миссис Хэнкок удалось научить внука читать.

Остины тем временем были полны переживаний по поводу помолвки Эдварда: он собирался жениться на дочери кентского баронета Элизабет Бриджес из Гуднестоун-парка. Жениху исполнилось восемнадцать, он был моложе Кассандры и всего на два года старше Джейн, однако и Бриджесы, и Найты, да и Остины одобрили этот брак, который должен был состояться в конце года. Все девицы Бриджес славились красотой и элегантностью, обучались в лучшей лондонской школе на Квинс-сквер; одновременно с Элизабет обручились две ее сестры. Казалось, весь мир решил пережениться. Даже Джейн размечталась о будущих женихах. Взяв у отца приходскую метрическую книгу, она одно за другим выписывала имена воображаемых претендентов: «Генри Фредерик Говард Фицуильям из Лондона», «Эдмунд Артур Уильям Мортимер из Ливерпуля»… Подобные ее фантазии совершенно не удивляют, пока внезапно в конце страницы не возникает простонародное «Джек Смит» — «сочетался браком с Джейн, урожденной Остин». Похоже, на мгновение мысли дочери приходского священника-консерватора унеслись в довольно непривычном направлении. И как бы хотелось узнать побольше об этой ее мечте!

Как бы она ни жила воображением в книгах и фантазиях, ей, ребенку, наблюдающему взрослую жизнь, предстоял неумолимый переход к самой этой жизни. Миссис Остин достигла пятидесяти прежде, чем Джейн исполнилось четырнадцать, — целая пропасть между матерью и дочерью; и снова Кассандре предстояло взять на себя роль наставницы и помощницы по мере того, как Джейн взрослела. Регулы у девушек в восемнадцатом веке начинались поздно, в пятнадцать-шестнадцать лет, и им приходилось приноравливаться к этому неловкому и малоприятному процессу в то самое время, когда по настоянию матерей они учились еще и привлечь поклонника, и предстать перед ним элегантной и невозмутимой. Только вообразите — без водопровода и проточной воды стирать и сушить свои салфетки, прячась от мальчишек-подростков, носящихся по дому. Думается, даже в самых практичных семьях с налаженным хозяйством девушки стеснялись и чувствовали крайнее неудобство, приводя себя в порядок.

Дружба с другими девушками стала теперь гораздо важнее для Джейн. Их кузина Джейн Купер часто приезжала в Стивентон, а еще по соседству с Остинами поселились две новые семьи — и в каждой были дочери.

Марта и Мэри Ллойд появились весной 1789 года; их мать была вдовой священника и, как и миссис Остин, могла похвастаться аристократическим родством. Это делало семейство Ллойд особенно приятным и желательным прибавлением к местному обществу. Барышни Ллойд приходились кузинами Фаулам, ученикам мистера Остина, к тому же третья из сестер вышла замуж за старшего Фаула. Джеймс Остин был на этой свадьбе и там познакомился с Ллойдами, а вскоре после этого те арендовали у Остинов приход Дин. Мэри стала любимицей миссис Остин, но не ее дочери Джейн. Хотя они с Мэри Ллойд были почти ровесницами, Джейн предпочитала старшую сестру Марту, не обращая внимания на разделяющие их десять лет. У Марты было прекрасное чувство юмора, и скоро стали появляться рассказы и стихи, ей посвященные; а еще они с Джейн, когда возникала такая необходимость, прекрасно устраивались на ночлег в одной кровати — разговаривая и смеясь до самого утра. Ллойды навсегда стали неотъемлемой частью жизни Остинов.